Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

и умолкает.

Несколько десятилетий, спустя, около 1360 г., Фацио дельи Уберти описывает в своей космографической поэме[602] (с. 116) дальние виды, открывающиеся с горы Альверния; правда, в описании чувствуется его заинтересованность в увиденном только в качестве географа и любителя древностей, однако очевидно, что он передает свои непосредственные впечатления. Но судя по тому, что ему известны явления, возникающие только на высоте более 10000 футов над уровнем моря, а именно приливы крови, давление в глазах и сердцебиение (одолеть которые посредством губки с какой-то эссенцией помогает ему воображаемый попутчик Солин), ему приходилось восходить и на гораздо более высокие вершины. Разумеется, восхождения на Парнас и Олимп[603], о которых он также повествует, могут быть чистой воды вымыслом.

В XV в. ландшафтные образы были раз и навсегда похищены у природы великими мастерами фламандской школы, Хубертом и Яном ван Эйками{370}. И действительно, их пейзаж не является простым следствием стремления воссоздать видимость действительности, но обладает уже самостоятельным поэтическим содержанием, собственной душой, пусть пока еще в ограниченном масштабе. Оказанное тем самым воздействие на западное искусство невозможно отрицать, не осталось без него также и итальянское искусство. Однако при всем том интерес, проявляемый образованным итальянцем к пейзажу, развивается по своим собственным законам.

Как в области научной космографии, так и в этой Эней Сильвий предоставляет нам одно из наиважнейших свидетельств. Действительно, Энея как человека можно было бы полностью вынести за скобки, однако при этом пришлось бы признаться, что мало найдется авторов, в которых с такой полнотой и живостью нашли свое отражение образ времени и его духовная культура, что мало найдется таких, которые бы так вплотную приблизились к среднему человеку раннего Возрождения. Да и в моральном отношении, заметим мимоходом, не следовало бы ставить его так уж низко, как это можно сделать, если односторонне принять за исходную точку обманутые в связи с его переменчивостью ожидания немецкой церкви на проведенном ею соборе[604]{371}.

Эней Сильвий интересует нас здесь прежде всего как первый человек, не просто наслаждавшийся итальянским пейзажем, но и вплоть до мелких подробностей его изобразивший. Особенно хорошо были ему известны Папское государство и южная Тоскана (его родина), а став папой, он в погожее время года проводил досуг в вылазках за город, на лоне природы. Теперь этот страдавший с давних пор подагрой человек получил возможность, пусть на носилках, переноситься по горам и долам, и если сравнить с этим наслаждения, которым предавались последующие папы, то Пий, испытывавший высшую радость от природы, античности и небольших по размеру, однако благородного вида строений, представляется наполовину святым, На прекрасном, живом латинском языке своих комментариев он совершенно свободно дает нам свидетельства своего блаженного состояния[605].

Его глаз представляется нам столь же разносторонне вооруженным, как и глаз любого современного человека. С восторгом наслаждается Пий величественным, панорамным великолепием вида с высочайшей вершины Альбанских гор, Монте Каво, откуда перед ним открывается все, начиная с морского побережья Террачины перед мысом Чирче и до Монте Арджентаро, а также необозримые просторы суши со всеми городами-руинами древности, горными хребтами Средней Италии, зеленеющими далеко внизу лесами и блистающими невдалеке горными озерами. Он ощущает красоту месторасположения Тоди, того,: как он господствует над своими виноградными долинами и заросшими оливковыми деревьями склонами, с видом на дальние леса и на долину Тибра, где над извивающейся рекой выстраиваются один за другим множество замков и городков. Прелестная всхолмленная местность, окружающая Сиену, с ее виллами и монастырями на всех возвышенностях, — это его родина, и при описании ее сказывается его особое предпочтение. Однако ощущение счастья доставляют ему также и отдельные художественные мотивы в специальном смысле слова, как, например, выступающий в озеро Больсена мыс Капо ди Монте: «Скалистые ступени, затененные листвой виноградников, круто спускаются вниз, к берегу, где между утесов высятся вечнозеленые дубы, постоянно оживляемые пением дроздов». По дороге вокруг озера Неми, пролегающей под каштанами и другими фруктовыми деревьями, его пронизывает чувство, что именно здесь, в этом «Дианином убежище», если это вообще где-нибудь возможно, способна проснуться поэтическая душа. Сплошь и рядом он проводил заседания консистории и папского суда, а также заслушивал посланников под старыми исполинскими каштанами или оливковыми деревьями, на зеленом лугу, возле бурлящих водных потоков. Он тут же воздает должное виду, такому, например, как сужающаяся лесная теснина с круто изогнутым перекрывающим ее мостом. Радуют его также и отдельные явления — своей красотой или полностью выявленным, чрезвычайно характерным видом: колышущиеся синевой льняные поля, покрывающий холмы желтый дрок, даже дикие заросли любых растений, как и отдельные великолепные деревья и источники, представлявшиеся ему природными чудесами.

Вершиной наслаждения Пия ландшафтами было его пребывание на Монте Амиата летом 1462 г., когда чума и нестерпимый зной внушали ужас перед пребыванием на равнине. Вместе со своей курией он обосновался на середине склона горы, в древнем лангобардском монастыре Сан Сальваторе: отсюда, в промежутки между сбегающими по крутому склону каштанами, можно оглядеть всю южную Тоскану, а вдали увидеть башни Сиены. Восхождение на самую вершину Пий предоставил своим спутникам, к которым присоединился также оратор из Венеции. Наверху они обнаружили два положенных друг на друга каменных блока, возможно, место жертвоприношения какого-то древнего народа, и, как полагали, видели за морем, далеко вдали, также Корсику и Сардинию[606]. В восхитительной летней прохладе, среди старых каштанов и дубов, на свежей траве, где никакая колючка не впивалась вам в ногу и не докучали и не представляли угрозы ни насекомые, ни змеи, папа пребывал в блаженнейшем настроении. Для папского суда, происходившего в определенные дни недели, он всякий раз отыскивал новое тенистое место[607]: «Novos in convallibus fontes et novas inveniens umbras, quae dubiam facerent electionem{372}».

При этом случалось так, что собаки поднимали крупного оленя с его находившейся невдалеке лежки, после чего можно было видеть, как олень этот, отбившись с помощью копыт и рогов, убегал вверх по горе. По вечерам папа имел обыкновение сидеть перед монастырем на месте, с которого открывался вид на долину Пальи, и вести оживленные беседы с кардиналами. Члены курии, отваживавшиеся во время охоты спуститься вниз, находили там невыносимую жару, которой было сожжено буквально все, настоящую преисподнюю, в то время как монастырь с его зеленым и погруженным в прохладу окружением представлялся обителью блаженных.

Все это — по сути своей современные наслаждения, а вовсе не воздействие со стороны античности. Как ни схожи с этим восприятия древних, все же