Взбаламученное море - Алексей Писемский

Софи продолжала грустно улыбаться.

— Точно двух лошадей припрягли к дышлу: ровны ли у вас ход и скорость ваших ног, или нет, все ступайте, не отпрягут уж!

— Но как же делать иначе? — спросила Софи.

— Дать более свободное движение чувствам: тогда, поверь, между мужчинами и женщинами возникнут гораздо более благородные, наконец возвышенные отношения.

— А дети? — спросила Софи.

— Что ж такое дети?

— А то, что мужчина с одною народит детей, перейдет к другой, а от другой к третьей. Дети у нас, бедных женщин, и останутся на руках и попечениях.

— Это вздор, chere amie. извини меня! — возразил Бакланов: если я хоть сколько-нибудь честный человек, я женщину, у которой есть от меня дети, не оставлю совершенно, и если не буду ее продолжать любить, то все-таки материально обеспечу; а если я мерзавец, так и брак мне не поможет. Скольких мы видим людей, которые губят совершенно свои семьи.

— Но все-таки это немножко иных попридерживает.

— Нисколько!

— Как нисколько? Посмотри, сколько этих несчастных любовниц кидают.

— Да потому теперь любовницам и побочным детям мы даем мало цены, что у нас, извольте видеть, есть гораздо более драгоценные существа — законная супруга и законные дети, и, что всего отвратительнее, тут во всем этом притворство таится. Вспомни, например, хоть твой брак.

— Что ж мой брак? — воскликнула Софи: — я скорее вышла за какое-то чудовище, чем за человека; твоя жена — другое дело. Она милая…

— Прекрасно! — подхватил Бакланов: — я поэтому-то, по преимуществу, и привожу себя в пример: жена у меня действительно милая, добрая, умная, красивая, но между тем я не могу любить ее потому только, что она моя жена. Я, в сущности, не развратный человек, никогда им не был и теперь не таков, и жене моей не изменял ни разу.

— Я думаю! — подхватила Софи.

— Уверяю… Но поверишь ли, ангел мой, что каждая горничная, пришедшая ко мне, в своем новеньком платьице, подать поутру кофе, возбуждает во мне гораздо более страсти, чем моя супруга. Вот что оно значит, право-то по долгу!

— Очень просто! Женщина, которая принадлежит мужчине, для него не представляет интереса, а другие напротив.

— Нет, тут не то! За любовницей всегда остается право отплатить мне тем же, такою же изменой, и это всякого удерживает: любовников верных своим любовницам гораздо более, чем мужей женам. За женой же никакого нет права: она моя раба… я могу ее за измену себе судить в суде… ее будет преследовать общественное мнение.

— Значит, надобно только, чтоб одинакие права имели мужчины и женщины.

— Совершенно! — воскликнул Бакланов: — во-первых, чтоб у женщин в обществе был такой же самостоятельный труд, как и у мужчин, и чтоб этим трудом они так же были нам необходимы, как и мы им своим… а что в отношении сердечных связей — надобно еще дальше итти: пускай я иду по улице в страстном, положим, состоянии.

— Ну? — сказала Софи с улыбкой.

— Попадется мне женщина, которая мне нравится и в подобном же настроении.

— Ну? — повторила Софи с заметным уже любопытством.

— Мы объясняемся и сходимся, и ты себе представить не можешь, какое даровитейшее поколение народилось бы таким образом.

Софи подобная теория показалось очень уж смелою.

— У нас ведь есть подобные женщины. Мне муж еще покойник сказывал, — проговорила она.

— О, то твари продажные! Я говорю о физически-нравственных влечениях, — сказал Бакланов.

— Ну, тогда бы вы, мужчины, переубивали друг друга: тебе бы понравилась одна и другому она же.

— Пускай себе! Но все-таки в этом случае были бы искренние и неподдельные чувства, а не так, как теперь: какая-нибудь молоденькая бабенка своему старому хрычу-супругу говорит: «папаша, папочка!», а он ей: «мамочка, мамочка!», а обоим: ей противно и подумать об нем, а он уж не думает и ни о каких в мире женщинах.

— Вы это меня, что ли, описали? — спросила Софи.

— Да хоть бы и вас: а при другом, например, устройстве, вы глядите мне с любовью в очи, и пусть вас защищает какой угодно господин, я смело кидаюсь…

— Меня некому защищать, — сказала Софи, отодвигаясь несколько в угол кареты.

— В таком случае я еще смелей кидаюсь! — воскликнул Бакланов и в самом деле бросился к Софи, обнял ее и начал целовать.

Она сама его пламенно целовала.

— Вас страшно любить!.. — шептала она.

— Отчего?

— Вам наскучишь, и вы полюбите другую.

— Нет, женщину с огоньком, с истинною страстью, я никогда не разлюблю.

— Да где взять этого огонька, и какой он? — говорила Софи.

— О, тебе не для чего искать его!.. Он у тебя в каждом нерве, в каждой жилке сидит, — говорил Бакланов.

— Мне, знаешь, что кажется! — начала она после короткого молчания: — что я в любви к тебе очищаюсь от всей моей прошлой, ужасной жизни.

— А мне тут главное дорого, — отвечал Бакланов: — что у сердца моего покоится женщина не по долгу, а по чувству!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Из крепкого лесу вырубленная кочерга

На Васильевском острове, в пятой линии, в одном из старинных и теплых домов, на дверях квартиры второго этажа, красиво обитых зеленым сукном, прибита была медная доска с лаконическою надписью: «Тайный советник Ливанов».

В небольшой уютной зальце, в небольшой затем гостиной, в небольшом потом кабинетце и спальне жил сей мудрец века сего. Холостяк и сенатор, он каждодневно гулял верст по пяти пешком, обедал в Английском клубе и вряд ли не имел еще маленьких развлечений с нанимаемою им молоденькою горничной, потому что та, проходя мимо него, всегда как-то стыдливо и вместе с тем насмешливо потупляла глаза, да и см Евсевий Осипович при этом смягчал и увлажнял некоторою нежностью свой орлиный взгляд.

В настоящий вечер, впрочем, при небольшом свете от лампы, у Евсевия Осиповича, около столика, уставленного всевозможными сластями, сидело еще другое молодое существо, Софи Ленева.

Сам Ливанов был, видимо, в добром и веселом расположении духа.

— На-ка, голубка, скушай эту дулю, — говорил он, подавая Софи огромную дюшеску.

Софи взяла и начала ее очищать ножом.

— Кушай-ка!.. ишь, сласть какая! словно любовь сладка! — говорил Евсевий Осипович.

— Нет, слаще! — отвечала Софи с улыбкой.

— Слаще? — переспросил Евсевий Осипович. — А ты сама много любила?

— Нет, немного.

— Немного, да хорошо?

— Да, недурно, — отвечала Софи лукаво.

У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.

— Ишь ведь ты какая прелесть — а? Прелестная!

— Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!

— Ты-то? Да ты еще каждого человека можешь уморить и оживить.

У старика все больше и больше разгорались глаза.

— Что же я за страшная такая, что уморить могу?..

— Умрет всякий!.. — повторил Евсевий Осипович каким-то растерянным голосом.

Он встретил Софи совершенно случайно в английском магазине; потом сам беспрестанно начал ездить к ней и ее звал к себе.

Бакланов у него тоже бывал, но гораздо реже.

— Ты, говорят, там, — продолжал Евсевий Осипович, не спуская глаз с Софи: — говорят, с жидом каким-то старым жила?

Софи покраснела.

— Как вам дядюшка, не грех это говорить!.. — произнесла она, не зная, обижаться ли ей или смеяться.

— Право, говорят, — повторил Евсевий Осипович.

Софи отрицательно покачала головой.

— Ну, а этого любишь теперь?.. — прибавил он, таинственно и слегка показав глазами в сторону.

— Какого этого?.. — спросила Софи улыбаясь.

— Ну, этого, свистуна-то, Бакланова! — отвечал Евсевий Осипович.

— Да что это? Что вы все выдумывыете?

— Ну, вот, рассказывай!.. Вместе живут в одной гостинице.

— Так что же, что вместе? Мы хорошие знакомые, родня, приехали и остановились в отеле: я в бельэтаже, а он — я там и не знаю, где…

— Да, да, так вот и поверим! — говорил Евсевий Осипович: — ты ведь хитрая.

Он не без умысла хотел напомнить Софи то положение, в котором она находилась.

— Мне, дядюшка, решительно все равно, что бы про меня ни говорили, — сказала она, заметно уже обидевшись.

— Это так! — подхватил Евсевий Осипович: — «Свободный дух укажет мне теченья путь сто крат!» — продекламировал он даже стихами.

Софи опять слегка улыбнулась.

— Жизнь — вещь неповторимая! — продолжал он: — люби кого хочешь и как хочешь, коли желает того душа твоя… Эти, например, беседы у камелька, эти свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы ночи, волшебницы Гекаты — а? — я думаю, в сердце твоем поднимают самые тончайшие фибры.

— Я не знаю, — отвечала Софи.

— Дух человеческий, — говорил Евсевий Осипович, нахмуривая брови: — замкнут, заключен в наших телесах, но при этом, так сказать, нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней силы становится: человек в эти минуты мир объемлет… трав прозябание чувствует… слышит горный полет ангелов… как вот этот нынешний милый поэт, Фет, кажется, сказал: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало» — этакая, например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от любви это, — великое дело любовь!