Приваловские миллионы. Золото (сборник) - Дмитрий Мамин-Сибиряк

– Душечка, Хиония Алексеевна, пожалуйста, не сердитесь на меня… – попробовала было подсластить поднесенную пилюлю Агриппина Филипьевна, но было уже поздно: все было кончено!

Я, право, не знаю, как описать, что произошло дальше. В первую минуту Хиония Алексеевна покраснела и гордо выпрямила свой стан; в следующую за этим минуту она вернулась в гостиную, преисполненным собственного достоинства жестом достала свою шаль со стула, на котором только что сидела, и, наконец, не простившись ни с кем, величественно поплыла в переднюю, как смертельно оскорбленная королева, которая великодушно предоставила оскорбителей мукам их собственной совести.

«Мое произношение шокирует Агриппину Филипьевну!» – вот мысль, которая, как капля серной кислоты, жгла мозг Хионии Алексеевны, когда она ехала от Веревкиных до своего домика.

«Она думает, что если Антонида Ивановна сделалась любовницей Привалова, так мне можно делать всевозможные оскорбления», – с логикой оскорбленной женщины рассуждала далее Хиония Алексеевна, ломая руки от бессильной злости.

«Муж – шулер, сын – дровокат, дочь – содержанка, сама из забвенных рижских немок, которых по тринадцати на дюжину кладут!» – вот общий знаменатель, к которому сводились теперь мысли Хионии Алексеевны относительно фамилии Веревкиных.

VIII

Именно после этого разрыва все вошло как-то не по-прежнему между Приваловым и Антонидой Ивановной, начиная с самого места действия, которое сузилось наполовину. Гостиная Хины была теперь закрыта, в клубе показываться было не совсем удобно, чтобы не вызвать озлобленную Хину на какую-нибудь отчаянную выходку. Однако Антонида Ивановна раза два ездила туда, точно затем только, чтобы поддразнить Хину. Половодова теперь играла в опасную игру, и чем больше представлялась опасность, тем сильнее она доставляла ей удовольствие. Это была какая-то бешеная скачка за сильными ощущениями. Для Антониды Ивановны сделалось чем-то вроде потребности ставить Привалова из одного критического положения в другое. Замечательно было то хладнокровие, с каким она распутывала все затруднения, какие создавала собственными руками. Если Привалов протестовал, это вызывало целую бурю упреков, колкостей и насмешек.

– Ты трус! – несколько раз говорила она ему с вызывающей улыбкой, подталкивая на какую-нибудь рискованную выходку.

Раза два Антонида Ивановна удерживала Привалова до самого утра. Александр Павлыч кутил в «Магните» и возвращался уже засветло, когда Привалов успевал уйти. В третий раз такой случай чуть не разразился катастрофой. Антонида Ивановна предупредила Привалова, что мужа не будет дома всю ночь, и опять задержала его. В середине ночи вдруг послышался шум подъехавшего экипажа и звонок в передней.

– Это Александр!.. – вскрикнула Антонида Ивановна.

Положение Привалова оказалось безвыходным: из передней уже доносился разговор Половодова с лакеем. По тону его голоса и по растягиванию слов можно было заключить, что он явился навеселе. Привалов стоял посредине комнаты, не зная, что ему делать.

– Что же ты стоишь таким дураком? – шепнула Антонида Ивановна и вытолкнула его в соседнюю комнату. – Сиди здесь… он пьян и скоро заснет, а тогда я тебя успею выпустить.

Пока Половодов шел до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего человека в комнате и сделала вид, что спит. Привалов очутился в самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал на какое-то кресло и сидел на нем, затаив дыхание; кровь прилила в голову, и колени дрожали от волнения. Он слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу на ночной столик и, не желая тревожить спавшей жены, осторожно начал раздеваться.

– Ты не спишь? – осторожно проговорил Половодов, когда жена открыла глаза.

– Нет, не сплю, как видишь… – сухо отвечала Антонида Ивановна.

– А я, Тонечка, сейчас от Ляховского.

– Оно и видно, что от Ляховского.

– Ей-богу, Тонечка, не лгу!

– Я тебя не заставляю божиться… К чему?

– Ну вот… ты уж и рассердилась… А я тебя люблю.

– Верю… Вероятно, сейчас только из «Магнита»?

– На минуточку действительно заезжал… на одну минуточку, Тонечка. Даже не снимал шубы…

Наступила пауза; Половодов щелкнул пальцами и покрутил с самодовольной улыбкой своей головой…

– А ты у меня умница, Тонечка.

– Merci…

– Нет, серьезно умница… Знаешь новость?.. Ну, да это все равно!.. Хе-хе… Дело-то, пожалуй, и не в этом…

– А в чем?

– Ты сослужила нам золотую службу, Тонечка…

– Какую службу?..

Половодов несколько времени улыбался, а потом заговорил вполголоса.

– Помнишь, я тебя просил устроить так, чтобы Привалову у нас не было скучно?

– Ну?

– Теперь знаешь, какие слухи по городу ходят… Ха-ха!.. Сегодня мне один дурак довольно прозрачно намекнул… Ей-богу!.. Понимаешь, подозревают тебя в близких отношениях к этому дураку Привалову… Ха-ха… Уж я хохотал-хохотал, когда остался один… Ведь это, голубчик, получается целая пьеса…

– Право, мне надоело слушать твои глупости!

– Нет, не глупости… Ха-ха!.. Нет, какого дурака Привалов-то разыграл… а?.. Ведь он сильно приударил за тобой, – я знаю и не претендую… А как сия история совершилась… Ты помнишь своего-то дядюшку, Оскара Филипыча? Ну, я от него сегодня телеграмму получил…

– Оставь, пожалуйста… Право, мне не интересно слушать про ваши дела. У меня голова болит…

– Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче в Петербург, все бы дело наше вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке – шах и мат был бы. Помнишь, я тебя просил в последний раз во что бы то ни стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я не интересуюсь, что между вами там было, только он остался здесь, а вместо себя послал Nicolas. Ну, и просолил все дело!

– Ничего не понимаю… Да и ты сам не знаешь, что болтаешь спьяна!

– Нет, знаю, голубчик… Ведь ты умница!.. Nicolas еще может нам пакостить, ну, тогда другую механику подведем… На выдумки природа торовата!..

IX

Весна вышла дружная; быстро стаяли последние остатки снега, лежавшего по низинам и глубоким оврагам; около воды высыпала первая зеленая травка, и, насколько кругом хватал глаз, все покрылось черными заплатами только что поднятых пашен, перемешанных с желтыми квадратами отдыхавшей земли и зеленевшими озимями. Над пашней давно звенел жаворонок, и в черной земле копались серьезные грачи. Севы шли своим чередом.

Привалов в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек в три окна, куда и перешел в начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин. Работа по мельнице приостановилась, пока не были подысканы новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он проводил на полях, присматриваясь к крестьянскому хозяйству на месте.

Однажды в половине мая, когда Привалов, усталый, прибрел с полей в свой флигелек, Нагибин торопливо догнал его и издали еще кричал:

– Сергей Александрыч, Сергей Александрыч… Слышали новость?

– Какую?

– Вечор на Лалетинские воды привезли Ляховского замертво…

– Как так?

– А так!.. Без языка, и правая половина вся отнялась… Этакая беда, подумаешь, стряслась!.. Дочь-то только-только поправились, а тут и сам свернулся… И дохтура с собой привезли, Бориса Григорьича. Вы бы съездили его проведать, Сергей Александрыч!

– Пожалуй… – нерешительно согласился Привалов. – Мне его давно нужно увидать.

На другой день у приваловского флигелька стояла плетенка, в каких ездят по всему Уралу, заложенная парой костлявых киргизок. На козлах сидел кучером гарчиковский мужик Степан, отбившийся по скудоумию от земли и промышлявший около господ. Когда плетенка, покачиваясь на своих гибких рябиновых дрогах, бойко покатилась по извилистому проселку, мимо бесконечных полей, Привалов в первый раз еще испытывал то блаженное чувство покоя, какому завидовал в других. Ему все нравилось кругом: и вспаханные поля, и всходившие озими, и эта мягкая, как покрытая войлоком, черноземная проселочная дорога, и дружный бег сильных киргизок, и даже широкая заплатанная спина Степана, который смешно дергал локтями в нырках и постоянно поправлял на голове рваную баранью шапчонку. Здоровое чувство охватило Привалова, и он даже пожалел Ляховского. В последний раз он видел его перед Масленицей; старик чувствовал себя бодро и строил планы будущего.

– Вот тебе и Лалетинка, – проговорил Степан, когда плетенка бойко вскатилась на последний пригорок.

Внизу, под пригорком, река Лалетинка делала широкий выгиб, подмывая крутой песчаный берег, поросший молодым сосняком; на широком и низком мысу высыпало около сотни крестьянских изб, точно все они сушились на солнечном пригреве. Издали можно было различить деревянное здание курзала над железным ключом, длинную веранду, где играла во время лечебного сезона музыка и гуляли больные, длинное и неуклюжее здание номеров для приезжающих больных. По берегу реки, справа, было выстроено до десятка плохоньких ванн, затянутых сверху новой парусиной. Вид на всю деревню был очень красив, хотя курзал еще был пуст, потому что большинство больных собиралось на воды только к концу мая. Когда плетенка подкатилась к подъезду номеров для приезжающих с поднятым флагом на крыше, из окон второго этажа выглянуло на Привалова несколько бледных, болезненных лиц. В числе других выглянул и доктор Хлюдзинский, который заведовал водами. Привалов пробежал глазами в передней номеров черную доску, где были записаны фамилии жильцов, и остановился; пять номеров подряд были подписаны одной фамилией Ляховского.