Собрание сочинений. Том 8. Чертово болото. Она и он. Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

меня здесь, я умру со скуки!

И так как Тереза проявила твердость, которой он не ожидал, Лоран надулся и сказал, что напрасно она притворяется строгой, когда все ее поведение противоречит этому.

– Я прекрасно понимаю, чего ты хочешь, – сказал он. – Ты требуешь, чтобы я раскаялся, искупил свои провинности. Но разве ты не видишь, что я сам от них в отчаянии, и неужели я не достаточно искупил их, потеряв рассудок на неделю или десять дней? Ты хочешь слез и клятв, как когда-то? Зачем?! Ты бы им больше не поверила. Суди меня по моему будущему поведению: ты ведь видишь, я не боюсь будущего, раз я хочу остаться с тобой. Послушай, Тереза, ты ведь тоже дитя; помнишь, я часто называл тебя так, когда ты делала вид, что дуешься. Неужели ты думаешь убедить меня в том, что больше не любишь меня, когда ты только что провела здесь взаперти целый месяц, не ложилась в постель двадцать дней и двадцать ночей и почти не выходила из моей комнаты? Разве я не вижу, что твои прекрасные глаза окружены синевой, что ты умерла бы от утомления, если бы это продолжалось? Таких вещей не делают для человека, которого разлюбили.

Тереза не решалась произнести рокового слова. Она надеялась, что придет Палмер, прервет их разговор наедине и его присутствие избавит ее от объяснения, опасного для выздоравливающего. Но не тут-то было: Лоран закрыл собою дверь, чтобы помешать ей выйти, и в отчаянии упал к ее ногам.

– Боже мой! – сказала она. – Неужели я так жестока и так капризна, что способна отказать тебе в слове, которое я могла бы сказать? Но я не могу его сказать, это слово было бы неправдой. Любовь между нами кончена.

Лоран в бешенстве вскочил. Он не представлял себе, что мог убить эту любовь, хотя прежде сам утверждал, что не верит ей.

– Так, значит, это Палмер? – воскликнул он, швырнув об пол чайник, из которого только что машинально налил себе чаю. – Так, значит, это он? Скажите, я требую этого, я хочу знать правду! Пусть я лучше умру, но не хочу быть обманутым!

– Обманутым! – повторила Тереза, взяв его за руки, чтобы не дать ему расцарапать их ногтями. – Обманутым! Какое слово вы употребили! Разве я принадлежу вам? Разве с первой ночи, которую вы провели вне дома в Генуе, после того, как сказали мне, что я для вас и пытка и палач, мы не стали чужими друг другу? Разве с тех пор не прошло больше четырех месяцев? И неужели вы считаете, что, если за это время вы и не подумали вернуться, я не имею права теперь располагать собой?

И так как Лоран, вместо того чтобы рассердиться на ее откровенность, успокоился и слушал ее с жадным любопытством, она продолжала:

– Если вы не понимаете, почему я оказалась возле вашей постели, когда вы были в агонии, и почему задержалась здесь до сегодняшнего дня, ожидая вашего выздоровления и окружив вас материнскими заботами, значит, вы никогда ничего не понимали в моем сердце. Это сердце, – сказала Тереза, приложив руку к груди, – не такое гордое и не такое пламенное, как ваше, но – вы сами это прежде часто говорили – оно всегда неизменно. Оно не может перестать любить того, кого любило, но только знайте: это любовь не в том смысле, как вы ее понимаете, не та любовь, которую вы мне внушили и которой вы, как безумец, ждете от меня. Ни мои чувства, ни разум больше не принадлежат вам. Я снова хозяйка себе и своей воле, я не могу вернуть вам прежнего доверия и прежней восторженной любви. Я могу отдать их тому, кто их заслуживает, если найду нужным, то и Палмеру, и у вас не должно быть никаких возражений: ведь однажды утром вы сами пошли к нему и сказали: «Утешьте же Терезу, окажите мне такую услугу!»

– Это правда… правда! – сказал Лоран, сжимая дрожащие руки. – Я сказал это! Я забыл, но теперь вспоминаю!

– Так не забывай же больше, – сказала Тереза; увидев, что он успокоился, она снова стала говорить с ним мягким тоном, – и знай, мое бедное дитя, что любовь – слишком хрупкий цветок, он не может подняться, когда его затоптали ногами. Не думай больше о любви ко мне, ищи ее в другом месте, если грустный опыт, приобретенный со мной, откроет тебе глаза и изменит твой характер. Ты найдешь ее в тот день, когда станешь достоин ее. Я же не смогу больше терпеть твоих ласк, они осквернили бы меня; но моя нежность, нежность сестры и матери, останется вопреки тебе и вопреки всему. Это уже другое чувство, не скрою от тебя, это жалость, и я говорю тебе это именно потому, чтобы ты не пытался больше завоевать любовь, которая унизила бы тебя так же, как и меня. Если ты хочешь, чтобы эта дружба, которая сейчас тебя оскорбляет, снова стала для тебя приятной, тебе нужно только заслужить ее. До сих пор у тебя не было для этого случая. Вот теперь он представился: воспользуйся им, покинь меня, не поддаваясь слабости и огорчению. Дай мне увидеть спокойное и смягчившееся лицо великодушного человека, а не лицо ребенка, который плачет, сам не зная почему.

– Дай мне поплакать, Тереза, – сказал Лоран, падая на колени, – дай мне омыть свою вину слезами, не мешай мне поклоняться этой святой жалости, которая пережила в тебе разбитую любовь. Она не унижает меня, как ты подумала, я чувствую, что стану достойным ее. Не требуй, чтобы я успокоился, ты хорошо знаешь, что я никогда не смогу быть спокойным, но верь, что я смогу стать хорошим… Ах, Тереза, я слишком поздно узнал тебя! Почему ты прежде не говорила со мной так, как говоришь сейчас? Почему ты осыпаешь меня дарами своей доброты и преданности, бедная моя сестра милосердия, которая не может вернуть мне счастье? Но ты права, Тереза, я заслужил то, что со мной случилось, и ты наконец заставила меня понять это. Твой урок пойдет мне на пользу, уверяю тебя, и если когда-нибудь я смогу любить другую женщину, я буду знать, как нужно любить. Значит, я буду обязан тебе всем, сестра моя, и прошлым, и будущим!

Он еще продолжал свои излияния, когда вернулся Палмер. Лоран бросился ему на шею, называя его своим братом и спасителем, и воскликнул, показывая на Терезу:

– Ах, друг мой, помните, что вы говорили мне в отеле «Мерис» в последний раз, когда мы виделись в Париже? «Если вы не надеетесь