Скверный глобус - Леонид Зорин

Сизов недовольно пробурчал:

— Она удачно это скрывает.

— Умею держать себя в руках, — сказала Поликсена с достоинством.

Сизов усмехнулся и произнес:

— Уверена в этом?

— Спроси у Нестора, — с вызовом бросила Поликсена.

— Спрошу, — с угрозой сказал Сизов. — Скажи мне, друг детства, но без вилянья. Если, конечно, на это способен. Ты замещал меня в постели? В супружеской, имею в виду.

Нестор меланхолично ответил:

— И все же я твой искренний друг.

— Спасибо тебе за честный ответ, — хмуро проговорил Сизов.

— Не порицай, сынок, ни жены, ни друга вашего, — молвил Пал Палыч. — Любые наши грехи, мой милый, суть не пороки, а наша часть. Поэтому мы запретили ревность. Наш терапевт, большая умница, всегда говорит: разрушает печень, лишает покоя, одни неприятности. Есть слух, что учитель наш Одиссей впоследствии попенял Пенелопе за патологическую ее верность. Поскольку та ее подсушила, что отразилось на притягательности.

— Не ты ли распустил этот слух? — спросил Сизов.

— Не имеет значения. Женщина ждать годами не может. Тогда она перестает быть женщиной. Ступайте, детки, в семейную спальню. Я вам не желаю спокойной ночи.

— Идем, седобородый супруг, — сказала со смешком Поликсена. — Побрейся, омойся, натрись лавандой, оливковым маслом и прочей дрянью. Нельзя погружать любимую женщину в клубы своей дорожной пыли. Дорога пахнет конским пометом. Запах, волнующий душу свекра. Свекор в нем чует зов чернозема. Но у меня другие пристрастия.

— Вперед, ядовитая красавица, — напутственно произнес Пал Палыч. — Удачи тебе, сынок, в поединке.

Когда супруги укрылись в доме, он озабоченно произнес:

— Нестор, поспеши к терапевту. К Зое. Естественно — и к менестрелю. Скажи им — я созываю Совет. При этом — экстренный и чрезвычайный.

2

Тиха была итакийская ночь. Совсем как ветер, летевший с моря. Хотя и был он соленым, пряным, пахнувшим терпким сырым песком. Божественный запах. Ни с чем не сравнимый. Вдохнешь и поверишь в вечную свежесть.

Висели неподвижные звезды. Те из них, что были крупнее, держались кучно и походили на странных причудливых актиний. Издалека долетал негромкий, сладко колеблющий воздух звук. Мелодия то становилась отчетливей, то ускользала и растворялась, но кто б усомнился — поют о любви.

Из спальни, приютившей супругов, просачивался осторожный свет.

— Устал? — усмехнулась Поликсена.

— А хоть бы и так, — сказал Сизов. — Устал я на много лет вперед. Но нынче я об этом не думаю. Есть вещи поважнее усталости.

И тут же подумал с неудовольствием: «Мужское, например, самолюбие».

Он ждал, что она об этом спросит. Ночью, когда под стрекот цикад так яростно обнимал он женщину, его посещала недобрая мысль. Он думал, что и впрямь постарел, что годы тронули его ржавчиной, что борода — давно седая. Напротив, жена молода и упруга. Не только твердой своей душой, но и своим несдавшимся телом. Он вновь ревниво подумал о Несторе, лукавом друге, подумал о том, много ли было у Поликсены партнеров на этом странном острове, где наложили запрет на ревность.

Спрашивать было бестактно и глупо. И он произнес:

— Ты мной недовольна?

Она вздохнула и вновь усмехнулась:

— Нет, отчего же? Я полагала, ты сразу заснешь. А ты старался. Так трогательно. Юная прыть и тут же умеренность мужчины, который взвешивает свои силы.

Он повинился:

— Нет, я не считал их. Время от времени я задумываюсь. Такое часто со мной случается.

Она повела своим смуглым плечом:

— О чем же ты думал, когда обнимал меня?

— О том, что мы сделали с нашей любовью, — сказал он с грустью.

Она возразила:

— Ты, а не мы. Я жила на Итаке, пока ты скитался по белу свету.

— Если бы знала ты, Поликсена, как варварски устроена жизнь. Жалко становится детей. — И с давней обидой пробормотал: — Взрослым не слишком нужна твоя помощь. Но дети — это другое дело.

— Мы тоже когда-то были детьми, — сказала она. — Эта хворь проходит. Деток он пожалел, сердобольный. Они подрастут и нас не вспомнят. Бедный Сизов.

— Спасибо за жалость. Ее не много на этом свете.

Она спросила:

— А ты жалел меня?

— А разве тебе это было нужно? Мне кажется — нет.

— Тебе это кажется? Мой недалекий, старый Сизов. Мой глупый воин за справедливость. Мой храбрый оловянный солдат.

— Смеешься?

— Мне совсем не до смеха, — печально сказала Поликсена. — Над тем, кто остался один, не смеются.

— Я никогда не бываю один, — горько проговорил Сизов. — Я ведь живу с самим собою. Кабы ты только могла представить, сколь это неприятный субъект и до чего же он изнурителен. И я устал от него, устал, смертельно устал от его нетерпенья, претензий и приступов меланхолии. Трудно с ним жить и не надорваться.

— Мог жить со мною, — сказала женщина.

— Все шутки шутишь, — сказал Сизов. — Боишься, что, коли будешь серьезна, я разгадаю твою загадку.

— Загадки — это игра подростков, — вздохнула она. — Все дело — в тайне. Она заповедана, дорогой. Скажи, кто стирал тебе носки?

— Сам и стирал, — пробурчал Сизов.

— Сам бы ты никогда не собрался. Какие-нибудь шлюхи стирали.

— Мы — на Итаке. Здесь не ревнуют, — усмешливо напомнил Сизов.

— Стану я ревновать к поблядушкам.

— Лучше скажи, каким манером отваживала ты претендентов? Пряжу ткала?

— Мое ноу-хау.

— С помощью Нестора? — проворчал он. — Преданный друг, ничего не скажешь.

Она сочувственно произнесла:

— Трудно придется тебе на Итаке. Здесь, на Итаке, чужих не любят.

— Я не чужой, — сказал Сизов. — Я возвратился к себе на родину.

— Тем более, — сказала она. — Тем более. Тем страшней. Тем опасней. На родине все теперь по-другому. Боюсь я за тебя, дурачок.

— Послушай, — сказал он. — Я сделал открытие. Я помню запах своей жены. Что пахнет слаще тебя, любимая? И нет ничего вкусней, любимая, пальчиков твоих ног, любимая, спрятавшихся в моей горсти.

— Зачем ты уехал? — спросила она.

— Был молод, был молод, — сказал Сизов, с трудом выталкивая слова. — Я был убежден, что скоро вернусь. Просто понюхаю не островного, а настоящего грозного мира и возвращусь. Зато разгадав, что он такое, в чем его сила. Не знал, что такая там вязкая жизнь. И что она тебя так засасывает. Что каждое утро нужно доказывать себе самому, что ты не сдался. Что люди тебя не обтесали. Что ты нисколько не изменился. Такой же рубака и путешественник.

И тут он заговорил свободней. Слова уже обгоняли друг дружку.

— Я очень любил тебя, Поликсена. Какое там «очень» — жалкое слово. Пустышка. Оно ничего не значит. Я так любил тебя, Поликсена, что перехватывало дыханье. Но был я на редкость глупо изваян — мне все хотелось тебя удивить. Внушить, что твой муж — не то, что другие. Я вбил себе в голову: если вернусь, это покажется капитуляцией. И прежде всего тебе, Поликсена. Окинешь своим презрительным взглядом и выдавишь: ну? Приполз, неумеха? Вот так ты хлестнешь меня вопросцем — я ощущал на щеке пятно, выступившее после удара.

А я любил тебя, Поликсена. И с кем бы ни сравнивал, видел: ты лучше. Я так любил тебя, Поликсена, что было самому непонятно. И хоть у вас отменили ревность, но даже сегодня, седобородый, когда я смотрю на руки Нестора и думаю, как эти вот руки мяли и тискали твое тело и грудь с сосками, так дивно похожими на свежие ягоды малины, тающие в мужских губах; когда я подумаю об этом, я вдруг ловлю себя на желании, на диком, почти безумном желании, чтоб ты ложилась в постель не с одним счастливым Нестором, нет, со многими — чтоб и ему изменяла тоже! Ах, дьявольщина, я все понимаю. Не должен я был тебя оставлять, а если оставил, так не канючь, не жалуйся, не скрипи зубами — но отчего-то не получается. Не властен над собою, не властен!

— Ну хватит, дурачок, успокойся, — сказала она по-матерински. — Не надо доказывать свою удаль. Не мучай себя, не борись со сном. Достаточно. Угомонись, мореплаватель. Побереги свое здоровье. Да и с меня довольно. Что делать? Пока ты сражался за лучший мир, с меня опадали листья. Шло время. Я уже не юная женщина. Не постарела, но стала старше. Мы увлеклись с тобой. Перебор. Только прислушайся, как тут тихо. Так тихо лишь у нас — на Итаке. Мы сами — часть этой тишины. А тишина — это часть вероломства.

3

Пока они любили друг друга, пока потом они вспоминали, как в юности любили друг друга, снаружи, у статуи Одиссея, собрался Верховный совет мудрейших. Кроме Пал Палыча и Нестора в совет входил терапевт Чугунов, высокий лысоватый мужчина со страстным взглядом Савонаролы. Входил в Совет менестрель Виталий, сладкоголосый любимец Итаки, с изогнутой гитарой в руках. Была еще миловидная дама по имени Зоя, весьма энергичная, с короткой стрижкой, с решительной пластикой. Сразу же можно было почувствовать присущую ей деловую хватку.