Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

с тех пор вот уж девять лет аккуратно ежемесячно вносит на «дочкину книжку» четвертую часть всех своих заработков. Денег накопилось уже немало, и когда Танюша вернется…

На возвращение Зои Демин давно перестал надеяться и, честно говоря, уже не хотел этого. И когда дважды в год всякий раз из другого места приходили от бывшей жены телеграммы из трех слов: «все полном порядке», удивлялся, что мог любить такую неумную, холодную женщину. Ну да бог с ней. Демин ей зла не желает, хотя ему она много зла причинила и много заставила страдать. Но все муки и обиды искупятся, когда к Демину вернется его дочка. А в Танюшино возвращение Демин верил непоколебимо. Девочка вырастет и сама найдет отца. И сама поймет, что отняла у нее своим неразумным поступком мать. Сама поймет — Демин хотел верить, что у девочки хватит на это ума и сердца…

Демину всегда доставляло удовольствие думать о предстоящей встрече с дочерью: предвкушение радости — это ведь и само по себе радость. Демин улыбнулся и, случайно увидев свое улыбающееся лицо в маленьком овальном зеркальце на книжной полке, поспешил погасить улыбку. «Нехорошо. В квартире покойник, а ты, Демин, сияешь», — вяло упрекнул себя Демин и тут же — не в оправдание себе, а просто так — подумал о том, что Лапшину, мертвому Лапшину, в высшей степени безразлично, что сейчас происходит в этой уже не нужной ему квартире — плачут ли здесь, смеются ли, бьются ли головой об стенку, пляшут ли, — дверь в эту пока ничейную квартиру открыта, стучать не нужно, звонить не нужно, спрашивать «можно?» не у кого, входи, кто хочет, и делай, что вздумается. Вот как вошла эта старая женщина. Вошла, направилась мимо Демина к окну и распахнула его так привычно, словно это было окно в ее собственной комнате. Когда Демин пришел сюда, этой женщины в квартире не было. Значит, она только что пришла. Но откуда? С улицы? Не похоже. На женщине домашнее платье и домашние мягкие тапочки.

— Ивините, потревожу вас маленько, — сказала женщина. — Но я быстро, только пыль сотру.

«Соседка, наверное, а может, домработница».

— Соседка я, — сказала женщина и, показав рукой на пол, пояснила, что живет она этажом ниже с сыном, невесткой и внуками, что сын ее рыбак, промышляет в Атлантике, а невестка с детишками гостит у своих родных в Ейске, что покойная Евгения Николаевна была замечательной женщиной, а таких, как Леонид Семенович, вообще мало, что она полюбила этих людей, как родных, с того часа, как они сюда переехали, и помогала им по дружбе, как могла и чем могла, и советом и делом — «все ж таки я и старше и опыт домашней жизни у меня побольше», и что она, будто это дети ее были, радовалась, глядя на них, — ладно, любовно они жили, и разве могла она думать что ей, старой, доведется хоронить сначала Евгению Николаевну и вот теперь самого Лапшина.

— Он когда болеть стал, я ему говорю: лечитесь, Леонид Семенович, а он только головой качает и одно и то же бубнит мне в ответ: «Все пройдет, Евдокия Ивановна. Все пройдет». А вот видите, не прошло, — женщина развела руками, — сердце.

— И давно это у него началось? — спросил Демин.

— Припадки? Уже с год.

— Год? — поразился Демин. То и дело встречались ему люди, готовые с утра до вечера говорить о своих болезнях. А по-настоящему больной, смертельно больной Лапшин молчал. И никто не знал, что он погибает. Никто, в целом театре. — Ну и человек! — воскликнул пораженный Демин. — Разве можно так — страдать и никому ни слова?!

— Он и мне ни слова, — сказала женщина. — Я сама чисто случайно узнала. Вызвал он как-то «скорую», а дверь ей открыть не смог, может, сознание потерял, а может, ослабел. Ну, «скорая», конечно, в панику, стала соседей будить, а те сказали, что второй ключ от лапшинской квартиры, поскольку я за квартирой присматриваю, у меня. Вот тогда и договорились мы с Леонидом Семеновичем — будет плохо ему, так пусть в пол постучит, я прибегу.

— И он стучал? — спросил Демин.

— Иногда стучал. И знаете, я вообще-то крепко сплю, старая уже, но сон, как у молодухи, а ихний стук сразу, бывало, слышу. Будто не с потолка он, а, понимаете, изнутри, из сердца: стук, стук, поднимайся, Евдокия! И, знаете, я в один миг, как солдатик по тревоге, поднимаюсь и бегу наверх. А он, понимаете, еще извиняется. Я ему грелку к ногам кладу — извиняется; лекарство подаю, а он опять свое — извините, мол, за беспокойство. А я ему говорю: погубит вас деликатность ваша, Леонид Семенович! А он как-то говорит мне: «Какая уж тут деликатность, Евдокия Ивановна, заблуждаетесь вы, меня, наоборот, в театре все тираном считают, грубым тираном».

— Ну это он шутил! Какой он тиран, — сказал Демин.

— Конечно, шутил. Он просто страшно совестливый был. И не хотел собой людей обременять. И стучал он мне, только когда ему совсем невмоготу становилось. Вот и этой ночью постучал. Нервно так постучал — три или четыре раза. А я, сонная, сонная, но сообразила, что ему очень плохо и, как полоумная, побежала наверх. Да ничем уже не помогла.

Внутри деревянной башни с часами что-то зашипело, заскрежетало — все-таки они были стары, эти часы, — а затем ударило в колокол. Половина восьмого. Женщина прикрыла окно и сказала:

— Пора собак выводить.

— Каких собак? — не понял Демин.

— Обыкновенных. Бульдогов, — удивляясь вопросу Демина, ответила женщина. И Демин понял, что вопрос его действительно неуместен. Как же он мог забыть о бульдогах Лапшина, когда он столько слышал о них. И сам Лапшин не раз, бывало, в присутствии Демина говорил о своих собаках, с нежностью говорил, с любовью и даже, что за ним прежде вообще не замечалось, с оттенком хвастовства. И от других Демин неоднократно слышал похвалу лапшинским собакам, и все сходились на том, что они умные-преумные, понятливые-препонятливые и разве что не говорят, а так все умеют. Исключительно одаренных этих собак Лапшин, как рассказывали в театре, приобрел совершенно случайно, на улице — увидел, что какая-то женщина продает их, и, не торгуясь, сразу взял обоих щенков, «чтобы не разлучать братьев», — как объяснил он потом.

Демин однажды видел лапшинских собак, но интереса к ним не проявил и какие они, не запомнил. И не потому, конечно, что видел их мельком, а потому, что вообще никогда не интересовался собаками. Был, правда, в раннем