Пустота - Майкл Гаррисон

Оглядываясь на прошлое, Марни находила, что довольна жизнью, хотя та многого от нее требует. Женщины всего десятью годами старше, решив оставаться инфантилками до тридцатилетнего возраста, обнаружили, что переход из мира ликвидности им тяжело дается; они казались хрупкими и нежными, когда хотели кого-то очаровать, но становились ядовитыми и язвительными, когда не получали желаемого. Те, что моложе, в попытках избежать падения в низкооплачиваемые анклавы Истбурна и Гастингса попросту поизносились. В двадцать восемь лет Марни, по контрасту с ними, сама о себе заботилась. Деньги больше не сулили серьезной карьеры, однако «новая экономика», осторожная, упрощенная, основанная на сотрудничестве кооперативов, несла безопасность. Мать-одиночка с последнего университетского года, она, однако ж, могла себе позволить аренду маленького дома вдали от кишевших всякой швалью пригородов; ее работодатели выплачивали пособие, пока Энни Мэй не исполнилось пять, а потом помогли найти хорошую школу. Марни могла рассчитывать и на медицинскую страховку. Она продолжала видеться с отцом Энни Мэй, Уильямом. Пару раз в год они встречались поговорить. Они были уверены, что, какое бы будущее девочка себе ни расписала, у них есть четкий план по его достижению. Анна, считая Энни Мэй своей конкуренткой, не проявляла к ней особого интереса; Марни, во избежание взаимных трений и недоверия, научилась держать их порознь.

Так все и шло до сегодняшнего утра.

Закончив разговор с Хелен Альперт, Марни уставилась в окно дома на Колдмортон-Лэйн, который, очевидно, теперь стал ее собственностью, и стала размышлять, что дальше. Она проснулась неожиданно счастливая после необъяснимых приступов тревоги прошлой ночью, торопясь поделиться результатами тестов с Анной, хотя облегчение, принесенное отсутствием раковой опухоли, не могло превозмочь ужас перед совершенно новым будущим, где вероятность рака укоренилась раз и навсегда; и вот нате, Анна умудрилась снова от нее ускользнуть, изловчилась до конца остаться недоступной матерью. Марни чувствовала себя невесомой. Рано еще было забирать Энни Мэй из школы; уклоняясь от дальнейших неприятных перемен в своем образе жизни, кот Джеймс торопливо поел и шмыгнул под гардероб. Марни вымыла тарелку с остатками ужина Анны (там была посудомоечная машина, но она не сумела себя заставить ее включить) и стала бродить по дому. У Анны остались бумажные книги. В их подборке ощутимо проявилась ее личность: книги по психологической самопомощи тридцатилетней давности, романы о том, как женщины обретают себя, альбом фотографий «Явления личности», даже книги какого-то мужика по прозвищу Личность[135]. Она включила телевизор, но услышала только про то, как индийцы снова вторглись в Пакистан, и выключила опять.

Десяти или пятнадцати минут не прошло, как в саду кто-то возник. Это был парень лет шестнадцати, немного ниже Марни ростом, в узких серых джинсах, закатанных до половины щиколоток. Белая футболка была ему мала, а черные сапоги на шнуровке покрылись засохшими пятнами и брызгами желтой или розовой эмалевой краски. Мальчишка привел собаку, длинноногого бордер-терьера с шерстью цвета песка, короткой и жесткой, и неряшливыми ушами. Мальчишка и пес остановились посередине лужайки. Обоих словно зачаровал вид обвалившейся беседки.

Марни высунулась в окно.

– Извините! – позвала она. – Извините, могу я чем-то вам помочь?

Он ее словно не слышал. Марни вышла на лужайку и остановилась за его спиной.

– Извините! – окликнула она снова, чуть громче, чем намеревалась. – Вы не против, если я поинтересуюсь, что вы здесь делаете?

Он подскочил от неожиданности. Лицо у него оказалось обветренное, словно он жил где-то на холмах Даунса под постоянными порывами. Руки – жилистые и сильные.

– Я не знаю, что вы себе подумали, – ответил он, – но я пришел к женщине, которая тут живет.

Он выжидательно уставился на нее, потом, когда Марни не нашлась что сказать, продолжил:

– Она старая. Она тут уже много лет живет. Она ходит за покупками в Уиндлсхэм.

Он дернул плечом, то ли полупожал, то ли поморщился.

– Некоторые ее любят, некоторые нет. У нее работа бывает.

– Какая работа?

Да не сильно много работы, сказал парень, просто покрасить.

– Я недалеко живу, – сказал он. – Она говорила, если мне нужна будет работа, я могу позвонить.

– Тут нет работы. Тут ни для кого нет никакой работы.

Парень попытался осмыслить услышанное. Марни заметила, что он, кажется, ориентируется только на буквальный смысл слов, а язык жестов, тон или голос игнорирует.

– Она ходит за покупками в Уиндлсхэм, – повторил он, будто это все объясняло. – Она берет пинту «харви».

Он утер лицо левым предплечьем. Собака неожиданно гавкнула: звук получился негромкий, но резкий и раскатился по саду, словно плач какого-то менее известного животного.

– Это у меня новая сука, – сообщил он Марни. – Я ее у тех, внизу в имении, взял. Некоторые говорят, что она опасная, но я-то знаю, что нет.

Перебирая передними лапами, собака принюхивалась к воздуху заостренной мордочкой и казалась слишком маленькой, слишком услужливой, чтобы кому-то причинить вред. То и дело она переводила взгляд с Марни на мальчишку, словно ища подтверждения увиденному. Да, хотелось объяснить Марни, это трава. Это лужайка. А вот дерево, и на нем голубь сидит. А это груда досок на месте беседки моей мамы, похожей на русский теремок: все верно. Сегодня утром мама умерла. Как это на нее похоже: умереть без одежды, на пороге русского теремка-беседки, чтоб ее пожарные нашли. О ней многое можно сказать по одному этому. И я не знаю, вдруг подумала она, что скажет Энни Мэй.

– Не надо беспокоиться из-за этой сучки, – сказал мальчишка. – Она и ребенка не обидит.

– А что это за собака?

Парень лукаво взглянул на нее.

– В хозяйстве у меня, – ответил он. – А тут старая женщина живет, ее Анна зовут. Она говорила, тут какая-то работа есть.

– Нет здесь работы, – сказала Марни. – Не знаю, кто ты, но, что бы ты ни рассчитывал от нее получить, тут ты этого не найдешь.

И добавила:

– Тут никто теперь не живет, кроме меня.

Мальчишка поморгал.

– Ну она же должна где-то тут жить, – протянул он, потом неожиданно просек ситуацию и побрел прочь через лужайку. Плечи сутулые, туловище жилистое и напряженное, но походка ленивая, расслабленная; казалось, верхняя и нижняя части его тела плохо знакомы. Терьер последовал за ним, весело прыгая и тявкая, дергая хозяина за пятки и требуя внимания. Миновав дом, мальчишка остановился и завозился с задвижкой на боковых воротцах.

– Если бы мне дали работу, я бы тут в туалет не стал ходить, – заверил он. – Я бы в деревне сходил.

Марни так озадачило это заявление, что она прониклась чувством, будто исключительно по ее вине они оказались так очевидно не способны к взаимопониманию. Она берет пинту «харви». Где мама повстречала этого парня и как, Марни предпочитала не задумываться.

– Погоди! – окликнула она его. – Постой.

Если ему нужна работа, пускай хоть разберется в том бардаке, что после Анны в ванной остался. Он по виду достаточно крепкий парнишка.

На следующий день доктор Хелен Альперт, осознав, что ей приснился один из снов Анны Уотермен, проснулась ошеломленная, швырнула на заднее сиденье «ситроена» старенький мягкий чемоданчик от «Mulberry», отменила все сеансы на ближайшее будущее и закрыла консультационный кабинет. К четырем часам пополудни, использовав почти двухнедельную норму купонов на топливо, она стояла на дорсетском берегу в Стадленде. Несмотря на ветер с моря, запах соли, нырки чаек в турбулентном воздухе над скалами Грейт-Хэрри, память о сновидении стряхнуть не получалось.

Ей приснилось, что все ее вещи пропали из старомодного бюро, которым она пользовалась в рабочем кабинете, но, порывшись в потайных ящичках и на прихотливо отделанных маленьких полочках, она обнаружила кое-какие предметы, оставленные похитителем взамен. Черствые сэндвичи да объедки фруктов: это ее рассердило и вызвало приступ омерзения. Она боялась, что в любой момент он вернется. Место, в котором она оказалась, представляло собой сущую развалюху, открытую ветрам: первый и, вероятно, единственный этаж прогнившего дома, который по-прежнему использовался – в условиях долгого и неторопливого кризиса, вызванного какими-то ошибками человеческого или политического толка. Дверные проемы без дверей. Окна целые, но без штор. Все время шел дождь. Стены и мебель – в основном дешевые шпоновые шкафчики и полки, с которых лак облез от солнечного света и долгого использования, – отсырели и вздулись волокнистыми, чешуйчатыми, кольцеобразными волдырями. Взглянув на стену возле двери, Хелен увидела, что оттуда, словно грибок, прорастает вагина немного крупнее обычной. Цвет у вульвы был какой-то неправильный. Половые губы – коричневато-желтые, жесткие, словно деревянные. К вагине прилагалось тело, но из стены оно еще не вылезло. Оно продолжало через нее пробиваться. Ей показалось, что на это могут уйти годы. И хотя влагалище было несомненно взрослой женщины, тело принадлежало куда более молодому существу. Девочке, с толстым животиком и недоразвитым костяком. Влагалище располагалось в той же вертикальной плоскости, что и стена, однако тело и лицо выглядели укороченными, сплюснутыми, отходящими от него под анатомически невозможным углом. Тем не менее слияние их со стеной было безупречно бесшовным. Лицо она видела плохо, но то явно улыбалось. Во сне Хелен вскрикнула, исполнившись унизительной вины и ужаса. Она себя слышала, но остановиться не могла.