Пол Келвер - Джером Джером

— Всей ли? — поинтересовался рыжеволосый из кресла.

Мы обернулись. Вошла моя дама со шлейфом, ныне в своем подлинном виде: юная девушка лет пятнадцати, угловатая, неловкая, но принесшая с собой в мастерскую то дыхание жизни и надежды, которое есть вечный смысл юности. Она не была красива, — ее можно было, пожалуй, назвать простушкой, если бы не глаза — искренние, серые, и не копна темно-каштановых волос, заплетенных сейчас в толстую, длинную косу. Огонек вспыхнул в глазах старого Делеглиза.

— Ты прав, не всей, — проронил он в ответ рыжеволосому.

Потупясь, она приблизилась к нам. С трудом можно было узнать в ней ту дикую кошку, которая считанные минуты назад бросилась на меня из складок разорванной синей юбки. Она поздоровалась за руку с рыжим гостем и поцеловала отца.

— Моя дочь, Нора, — сказал Делеглиз, представляя меня ей. — Мистер Пол Келвер, литератор.

— Мы уже встречались с мистером Келвером, — сказала она, — он ждал тебя здесь, в мастерской…

— Надеюсь, ты не позволила ему скучать? — спросил Делеглиз.

— О нет, я развлекла его, — ответила она. Голос у нее был точно такой же, как у отца, с той же искоркой веселья.

— Мы развлекали друг друга, — сказал я.

— Ну и хорошо, — сказал старый Делеглиз. — Оставайся и пообедай с нами. Сегодня у нас будет карри[35].

Глава VI

О славе, добре и эле, которые порождают любовь.

На время своих мытарств я избегал связываться со старым Хэзлаком. Не тот это был человек, чтобы сочувствовать тому, чего он не понимал. При его-то неукротимом добродушии он настоял бы на том, чтобы помочь мне. Почему я предпочитал влачить полуголодное существование и гнуть спину на Лотта и K°, вместо того чтобы работать за приличное жалованье на него (потому лишь, что был с ним знаком?), объяснить не могу. Хотя выгоды были бы и не так уж велики, но ведь сделки Лотта и K° не были ни на йоту честнее. Я не верю, что именно это соображение подвигло меня на такое решение. Не думаю я, что это произошло и вследствие того, что он был отцом Барбары. Никогда ни он, ни добрейшая душа — его жена, простоватая и невзрачная, не связывались у меня с Барбарой. Для меня она была существом не от мира сего. Кто были ее настоящие родители? По мне, их следовало искать в священных рощах исчезнувших стран, в вознесшихся до небес святилищах неведомых богов. Есть в нас инстинкты, которые не так легко понять и разумом не объяснить. Я всегда предпочитал находить — а иногда и терять — свою дорогу по карте, не прибегая к более простому и надежному методу устного опроса; разрабатывать сложный маршрут, рискуя так и не прибыть к месту назначения, с помощью путеводителя Брэдшо, а не вверять себя заботам учтивых служащих, специально посаженных и оплачиваемых, чтобы выручать заплутавших путников. Возможно, моим далеким предком был какой-нибудь нелюдимый дикарь-бродяга, не питавший теплых чувств к своему племени и живший в пещере отшельником, ладя свой собственный каменный топор, оттачивая собственные наконечники для стрел и не принимая участия в упоительных военных танцах, а предпочитая охотиться в одиночку.

Но теперь, обретя опору под ногами, я мог протянуть людям и руку, не опасаясь, что меня примут за просителя. Я написал Хэзлаку и буквально следующей почтой получил от него самое дружелюбное послание. Он писал, что Барбара только что вернулась из-за границы, выражал от ее имени уверенность, что и она будет рада меня видеть, и, как я и знал, распахивал передо мною двери.

Никогда, ни одной живой душе, я не говорил о своей мальчишеской страсти к Барбаре, да и никто, за исключением самой Барбары, о ней не догадывался. Для матушки, хотя и любившей ее, Барбара была лишь девочкой со своими достоинствами и недостатками, о которых мать говорила свободно, что меня задевало, как может задеть новообращенного философский диспут о его новообретенной вере. Часто, особенно поздним вечером или ночью, я бродил вокруг огромного дома из красного кирпича, стоявшего в старинном парке на вершине Стэмфордского холма; и вновь спускался в гущу шумных улиц, словно возвращаясь в мир после молитвы у святынь, очистившись, преисполнившись покоя и чувствуя, что мне под силу любые благородные деяния, любые благие дела.

За четыре года отсутствия Барбары мое обожание еще выросло и окрепло. Из воспоминаний о ней моя страсть вылепила идеал — существо воображаемое, но именно поэтому более реальное и более живое для меня. Я очень ждал встречи с ней, но без нетерпения, скорее упиваясь ожиданием, чем стремясь к действительной встрече. Как создание из плоти и крови, дитя, с которым я играл, разговаривал, до которого дотрагивался, — она все больше стиралась из моей памяти; как мечта, как видение — она день ото дня становилась все яснее. Я знал, что, когда снова увижу ее, между нами будет пропасть, через которую мне и не хотелось наводить мосты. Боготворить ее издалека мне было слаще, нежели надеяться сжать в страстных объятиях. Жить с ней бок о бок, сидеть напротив во время еды, видеть ее, может быть, с закрученными на папильотки волосами, знать, возможно, что на ноге у нее мозоль, слышать, как она говорит об испорченных зубах или волдырях, для меня было бы мукой. Можно было не бояться, что я завлеку ее в такую пучину повседневности, и я радовался этому. В будущем она станет еще более далекой. Она была старше меня; сейчас она, должно быть, уже взрослая женщина. Инстинктивно я чувствовал, что, несмотря на годы, я еще не мужчина. Она выйдет замуж. Эта мысль не вызывала у меня боли, мое чувство к ней было полностью лишено похоти. Никто, кроме меня, не мог закрыть храм, который я соорудил для нее, никто не мог лишить меня права войти туда. Никакой завистливый жрец не мог спрятать ее от моих глаз, ее алтарь я вознес слишком высоко; С тех пор как я узнал себя лучше, я стал понимать, что для меня она была не живой женщиной, а символом; не близким человеком, спутником жизни, способным помочь и нуждающимся в помощи, но бестелесной идеей женственности, до которой мы возвышаем идолов, вылепленных из убогой человеческой глины, увы! и они не всегда радуют нас, так что мы впадаем в неразумный гнев, забывая, что они — всего лишь творение наших собственных рук; не тело, но дух любви.

Я выждал неделю после получения письма старого Хэзлака, прежде чем появиться на Стэмфордском холме. Был ранний вечер в начале лета. Хэзлак еще не вернулся из города, миссис Хэзлак ушла в гости. Мисс Хэзлак была в саду. Я велел напыщенному лакею не беспокоиться и сказал, что найду ее сам. Я догадывался, где она может быть; излюбленным ее местечком всегда был солнечный уголок, пестревший цветами и окруженный густой порослью тисовых кустов, подстриженных, по голландской моде, в виде замысловатых зверей и птиц. Как я и ожидал, она там прогуливалась, читая книгу. И вновь при виде ее меня охватило чувство, впервые испытанное еще в детские годы, когда ее силуэт впервые промелькнул перед моими глазами на фоне пыльных томов и бумаг в конторе отца: будто все сказки и легенды неожиданно обернулись явью, только теперь не принцесса, а она стала королевой. Она стала выше ростом и приобрела достоинство — единственное, чего ей порой не хватало раньше. Она не слышала, как я подошел, — я ступал по мягкой низкорослой траве, и некоторое время стоял в тени кустов, упиваясь красотой ее точеного профиля, склоненного к листам книги изгибом длинной шеи, чудесной белизной тонкой руки на фоне сиреневого платья.

Я не заговорил; и, скорее всего, остался бы так смотреть, если бы она, повернув в конце тропинки, не заметила меня и, подойдя, не протянула мне руку. Я преклонил колени и поднес ее руку к губам. Это получилось непроизвольно, только впоследствии я осознал, что сделал. Когда я поднял глаза к ее лицу, она улыбалась, и за веселостью таилась легчайшая нотка презрения. Все же она казалась довольной, и ее презрение, даже если я не ошибался, меня бы не обидело.

— Значит, ты еще влюблен в меня? Я так и думала.

— Ты знала, что я в тебя влюблен?

— Я же не слепая.

— Но я был всего-навсего мальчик.

— Ты не был обычным мальчиком. Ты не будешь и обычным мужчиной.

— Так ты не против того, что я тебя люблю?

— А что я могу сделать? И ты не можешь.

Она присела на каменную скамью у солнечных часов и откинулась назад, сцепив руки за головой. Взглянув на меня, она рассмеялась.

— Я всегда буду тебя любить, — ответил я, — но это — странная любовь. Я сам ее не понимаю.

— Расскажи, — приказала она, все так же с улыбкой, — опиши ее мне.

Я стоял против нее, облокотившись на большие часы. Солнце садилось, отбрасывая длинные тени на бархатистую траву и озаряя золотым светом ее обращенное ко мне лицо.

— Я хотел бы, чтобы ты была великой королевой стародавних времен, и чтобы я всегда был подле тебя, служа тебе и исполняя твои приказания, твоя ответная любовь погубила бы все; я бы никогда не попросил о ней, не возжелал ее. Но я мог бы смотреть на тебя, изредка касаться губами твоей руки, тайно осыпать поцелуями оброненную тобой перчатку или сброшенную туфельку, зная, что тебе известно о моей любви, о том, что ты можешь сделать со мной все, что пожелаешь, что я умру или буду жить по твоей воле. Или чтобы ты была жрицей в каком-нибудь храме давно забытых богов, куда я мог бы прокрасться на рассвете или в сумерки и любоваться твоей красотой; я бы преклонял колени и сжимал руки, глядя, как ты ступаешь в сандалиях по ступеням алтаря, припадал бы устами к камням, которых касались твои развевающиеся одежды.