День народного единства: биография праздника - Юрий Эскин

Следом за Покровским другие советские авторы рассуждали о корыстном триумфе торгового капитала. Например, В. П. Друнин в исторических очерках «Польша, Россия и СССР» (1928) писал о постоянном стремлении боярско-дворянской Московской Руси на запад и о встречном движении шляхетской Польши на восток, о «стихийной революции» начала XVII в., которая разоряла торговых людей и поместных дворян. Разочаровавшись в недальновидном польском короле Сигизмунде III, не поспешившим усмирить взбунтовавшихся холопов, торговая буржуазия и поместные дворяне взяли на себя инициативу восстановления «порядка» и очищения Москвы от поляков. Богатый мясник Кузьма Минин-Сухорук и талантливый полководец князь Пожарский возглавили, по словам Друнина, плохо вооруженную и недисциплинированную дворянскую рать, нанятую на купеческие деньги [16, 61]. Только при решающей помощи казаков помещичье ополчение смогло занять Москву и возвести на царский престол Михаила Романова – кандидата от торгового капитала. По существу, Покровский и его эпигоны модернизировали социально-политическую сферу и без меры коммерциализировали общественное сознание современников Смуты.

Новую трактовку Смуты и предубежденный взгляд на Минина и Пожарского, погубивших крестьянскую революцию, быстро усвоила советская культура. Театры ставили пьесу К. Липскерова «Митькино царство», по ходу которой обманутый боярами и шляхтичами Лжедмитрий поднимал бунт и вырывался на волю, чтобы поднять народ на борьбу. Поэт Джек Алтаузен, человек, в чьем патриотизме нельзя усомниться, в 1930 г. призывал расплавить старорежимный памятник Минину и Пожарскому. Поэт Демьян Бедный видел антисоветский подтекст в памятнике «казнокраду» Минину и «дворянскому кривляке» Пожарскому: «…Нет, Минина «жертва» была не напрасной, // Купец заслужил на бессмертье патент, // И маячит доселе на площади Красной // Самый подлый, какой может быть, монумент» [45]. В конце 1931 г. ленинградский Театр обозрений поставил сатирическое представление «Без пьедестала». По ходу действия Минин и Пожарский, которых артисты изображали в шаржированном гриме, покидали свой пьедестал у храма Василия Блаженного и скоморошничали на сцене в ритме веселой польки. В античных туниках они веселили публику пародиями на цирковые номера: танцевали лезгинку, демонстрировали таланты «шпагоглотания», поедали живых лягушек и т. п. В ноябре 1934 г. в Ленинградском театре драмы им. Пушкина прошла премьера спектакля «Борис Годунов» (в театральных программках представление было прописано однозначнее: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве…»). Постановщик спектакля Б. М. Смушкевич в трактовке эпохи полагался на незавершенный драматургический опыт Ф. Шиллера «Дмитрий». Задолго до Покровского немецкий писатель опознал в Лжедмитрии трагическую предтечу Петра Великого [25]. Поэтому ленинградский Лжедмитрий (артист Б. Бабочкин) и сценическая Речь Посполитая несли в отсталую Русь европейскую культуру.

Демифологизация Смуты и в целом всей русской истории в духе Покровского не привела к научному осмыслению отечественного прошлого. Преподавание истории было на крайне низком уровне. Так, проверка знаний основных периодов русской истории сотрудниками редакции газеты «Армавирская коммуна» выявила, что молодые журналисты путают Смутное время с бироновщиной, а Ледовое побоище с битвой на поле Куликовом.

Внешнеполитические обстоятельства 30-х годов, к каковым относились военная угроза западным границам СССР и победа националистической идеологии в ряде европейских государств, заставили советское руководство мобилизовать для обороны страны все внутренние ресурсы, включая историческую память народа. Обществоведы, подгоняемые партийно-государственными инстанциями, были озадачены переосмыслением русской истории с позиций «большевистского Иловайского» (выражение советского историка Н. Н. Ванага).

С середины 30-х годов резко меняется тематический вектор исторических исследований, касавшихся русско-польских отношений. От изучения польских восстаний и революционного движения в Польше советские обществоведы переключились на сюжеты, изобличавшие поляков в захватнических устремлениях.[131]

В этом плане особый интерес представляли Минин и Пожарский, которым удалось отстоять независимость страны от польских интервентов. Советско-польские отношения достаточно драматично развивались на всем протяжении межвоенного периода. Их отличала взаимная антипатия и подозрительность. Западный сосед, каковым его воспринимали советские лидеры, находился в авангарде враждебного мира, что было отражено в пропагандистском образе «панской» и одно время «фашистской» Польши. Отчетливый прогерманский крен Польши в международных делах после смерти Ю. Пилсудского, саботаж польским правительством предложений по организации системы коллективной безопасности в Европе не только усугубили в Кремле опасение польско-германского сближения на антисоветской основе, но, видимо, подвели сталинское руководство к выводу, что таковое уже оформлено и стоит считаться с возможностью совместного похода Германии и Польши на восток.

Разумеется, внешнеполитический фактор не являлся единственной причиной осознания Кремлем необходимости осторожной ревизии сугубо классового подхода к отечественному прошлому и его «социально-чуждым» подвижникам. Еще в 1931 г., вопреки высказывавшимся предложениям, Сталин и остальные члены Политбюро решили оставить памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, правда, на другом месте. «Когда мы передвигали памятник Минину и Пожарскому ближе к храму Василия Блаженного, – вспоминал годы спустя Сталин, – Демьян Бедный протестовал и писал о том, что памятник надо вообще выбросить и вообще надо забыть о Минине и Пожарском. В ответ на это письмо я назвал его «Иваном, не помнящим своего родства». Историю мы выбрасывать не можем…» [7, 614]. Таковы были внутренние импульсы, удержавшие советского вождя от «избавления» Красной площади от «монархических» символов.

Постепенно у Сталина сложилось твердое убеждение в наличии многочисленных погрешностей в деле интерпретации русской истории, включая эпоху Смуты. При ознакомлении в 1935 г. с проектом учебника по истории СССР под редакцией И. И. Минца, который поступил на конкурс, Сталин обратил внимание на раздел «Контрреволюция», посвященный освобождению Москвы от поляков в 1612 г. Ополчение Минина и Пожарского авторы учебника назвали контрреволюционной армией. Это вызвало недоумение Сталина, который оставил на страницах учебника свою резолюцию: «Что же поляки, шведы были революционерами? Ха-ха. Идиотизм» [32, 2366]. В январе 1936 г. в газете «Правда» были вдруг опубликованы сталинские замечания по учебникам истории. Именитый публицист В. Быстрянский следом поспешил осудить путаников-историков: «…борьба Минина и Пожарского в 1612 г. против поляков и шведов трактуется в антимарксистском духе, т. е. в духе левацкого «интернационализма»» [5].

На только что опубликованные исторические романы А. В. Галкина «Смута» и «Дикий камень» З. С. Давыдова обрушилась резкая критика [12]. В том и другом романе присутствовали образы и идеи, внезапно вышедшие из научной моды. В «Смуте» Галкин изобразил Лжедмитрия подлинным царевичем, патриотом и человеком государственного ума. На досуге царевич Дмитрий, по словам Галкина, «усиленно занимался науками, читал поэтов, восторгался римскими стихами, сочинял всевозможные планы завоевания Турции, Кавказа, Индии, устройства в Москве культурных учреждений, хорошего суда, где не брали бы взяток, и европейского войска» [8, 120]. Будучи хорошо образованным человеком, Дмитрий внутренне не принимает боярские невежество и бескультурность. Во время церемонии венчания на престол Дмитрий выступает, как бы сейчас выразились, с программной речью.

«Отстали мы, – говорил царь, – от монархий зарубежных – там науки процветают, книги печатаются, ученые мужи в университетах и коллежах молодых людей обучают, а мы до днесь во тьме сидим! Надо нам не презирать заезжих иноземцев, а добра, разума и премудрости книжной от них набираться. Но отныне не будем мы являть различья промеж людей русских и пришлых – «несть бо иудея и эллина пред милостью Божией», како во Святом Писании сказано, и всяк человек, добро творящий и на миру полезный, сердцу нашему равно любезен станет и от обиды защиту верную найдет. Нову жизнь зачинаем, чада мои любезные!» [8, 207].

Планам прогрессивного царя, радевшего о простом люде, не суждено было сбыться. Чинимые безобразия и бахвальство польской шляхты и челяди, понаехавших в Москву на свадебные торжества в свите Марины Мнишек, оказались выгодны кружку боярина Василия Шуйского: «…проповедовавшийся боярскими агентами польский погром находил сочувствие даже в преданных царю низовых массах и не встречал возражений в стрелецких полках». «Государственный переворот» заканчивается подлым убийством Дмитрия, в то время как рядовые москвичи были с боярами лишь в одном – в кровавом погроме шляхтичей: «…толпы народа вместе с княжьими холопами, а также с выпущенными из тюрьмы ворами растаскивали польские достатки, уводили лошадей» [8, 431]. Народ не принял боярской расправы над царем. Иными словами, Галкин частично воплотил в своем романе историческую схему Покровского, который называл Лжедмитрия предводителем казацко-крестьянского восстания против Бориса Годунова, и видел в майских событиях 1606 г. исключительно корыстную междоусобицу феодальных группировок.