Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Роксолана гостила у падишаха целых два месяца. Принимала вместе с султаном послов. Ездила на охоту. Для этого пришлось учиться держаться на коне, и ей выделили султанского конюха Рустема, который с понурой вежливостью обучал этому искусству сановную всадницу. В те ночи над шумливой Мерич, среди пущ Румелии, под облаками, приплывшими, может, из-за Дуная, зачат был третий сын Роксоланы, которому предназначено было стать ее наибольшей любовью, наибольшей болью, ее смертью.

Когда же прискакали гонцы в столицу и сообщили, что царственная султанша с августейшими детьми вознамерилась вернуться в священную неприступность Баб-ус-сааде, султанская мать велела кизляр-аге собрать ночью самых доверенных. Птичка летела в сеть. Оторванная от султана, теряла свою силу. Сулейман, не имея возле себя своей чаровницы, вынужден будет согласиться на все условия.

Сходились в покое самого кизляр-аги. Пренебрегли строжайшими предписаниями. Нарушили священную неприкосновенность гарема. Грубые мужчины, привнося с собой смрад немытого тела, горьких дымов, ненастья, топтали толстые ковры, по которым ступали только узкие белые ноги красавиц, ведомых в султанскую опочивальню. Но когда же то было? Давно уже не водили в ложницу падишаха робких молоденьких рабынь, давно не ступали по этим коврам покорные босые ножки, ходила только ненавистная гяурка, злая чаровница, коварная чужеземка, от которой надо было спасти не только султана, но и все царство.

Спасители пришли темной ночью, затаенно, тихо, неуклюже протискивались в покой кизляр-аги, усаживались на красных коврах, подкладывали под бока кожаные и парчовые подушки – миндеры, брали грубыми руками драгоценные чаши с шербетом, подаваемые евнухами. Тут были муллы от великого муфтия, кадии от главного кадия Стамбула, янычарские аги суровые воины, янычары золотого обруча, вознесенные еще султаном Селимом, который был истинным отцом этого непобедимого войска и вел его от победы к победе рукой строгой, но умелой и заботливой. На своих войлочных шапках аги носили целые снопы разноцветных перьев, чем старше и заслуженнее ага, тем больший сноп пышных перьев украшал его шапку, так что перья уже и не держались вместе, их приходилось чем-то связывать. Султан Селим первым догадался дарить для этого янычарам золотые обручи. Так появились янычары золотого обруча, нескольким агам были подарены по два, а двое из них удостоились даже трех золотых обручей, но те воины были уже так стары и так иссечены в битвах, что умерли вслед за грозным султаном, и теперь здесь, у кизляр-аги, наивысшими были аги двух золотых обручей. Не от Сулеймана, нет!

Кизляр-ага сидел под стеной на продолговатом кожаном тюфяке, поджав под себя ноги, завернувшись в широкий теплый халат. Молча кивал прибывшим. Жестами показывал евнухам, чтобы давали подушки гостям, подносили чаши. Янычары молча рассаживались на коврах, так же молча смотрели на черного евнуха. Кто он и что? Даже имени его никто не знал. Называли, когда нужно было обратиться, просто: кизляр-агаси-эфенди. Вот и все. А знал ли он сам что-нибудь о себе? Откуда он, из каких краев, где его родная земля, какой его родной язык? Тут он был врагом всех, и все были его врагами. А с врагами как? Приходится быть терпеливым до поры до времени, опасаясь сильного, попирая слабого. Вот и все. Всегда молчал. Посылал кого-либо куда требовалось молча. Не ведал чувства доброжелательности, постиг умение слушаться и исполнять повеления. В его руках часто оказывались судьбы самых великих людей, вплоть до муфтия и великого визиря, – он воспринимал это как должное. Ибо в его ведении находилось величайшее сокровище империи – женское тело. Жизнь человеческая в его глазах не стоила ничего. Не мигнув глазом, он мог отдать повеление задушить, зарезать, утопить в Босфоре. Могучие стены Топкапы надежно хранили все тайны.

Даже на этом сборище нечестивых заговорщиков кизляр-ага не изменил своему обычаю. Лишь чуть заметная усмешка проскальзывала по его губам, пренебрежительная и снисходительная. Что ему все эти люди? Лишенный желаний и страстей, поднятый над суетой повседневности, чуждый мелочности, он, хотя и был исполнителем воли султанской матери, в то же время думал о большем. Знал, что валиде, придя сюда, будет подбивать этих разъяренных воинов лишь против султанши Хуррем, ни словом не упомянув своего зятя Ибрагима, а он сам не имел ничего против султанской жены, зато готов был поставить весь мир против пронырливого грека, чтобы, может, самому занять место великого визиря. Но сегодня, здесь должен был молчать и ждать всемогущественную валиде.

Она пришла, когда все уже теряли терпение, в белых мехах, метала черные молнии из глаз, решительно сорвала с лица яшмак, не пряча ни своей красоты, ни своих темных резных губ.

– Кто вы? – крикнула старым янычарам. – Воины или мокрые куры? А чалмоносцы? Почему молчат ревнители веры?

Давала возможность обдумать свои жесткие слова, затем снова бросала их молчаливым мужчинам, тяжкие, полные боли, обвинения, снова молчала, выжидая, и затем снова и снова обрушивала на них страшное и необычное.

– Разве вы не видите, что все гибнет?

– До каких пор будете терпеть?

– Гяурка отравляет моего царственного сына!

– Рожает нашему падишаху ведьмовских недоносков!

– А он ничего не видит, ибо на него насланы злые чары!

– Мехмед хилый плотью и только позорит царский род!

– Селим красноголовый, как кызылбаш, как эта ведьма с Украины!

– Только неверная может научиться такому колдовству!

– И только вы можете спасти султана от этого сглаза!

Кто-то из людей муфтия, несмело откашлявшись в красноватых сумерках, прохрипел:

– Великий муфтий, да продлит Аллах его дни, заявил, что если преславный падишах считает развод с этой гяуркой грехом, то он этот грех разложит на всех правоверных, и каждому достанется такая малость, что Аллах и не заметит.

– Ничто не может противиться воле Аллаха, – изрек один из кадиев.

– Слышите?! – воскликнула валиде. – Сказано ведь: «И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас: ведь соблазн хуже, чем убиение!»

Она встала и быстро вышла, не дожидаясь ничьих слов, ни заверений, ни расспросов. Была – и нет. После нее встал и кизлярага. Махнул молча длинными руками. Чтобы расходились так же скрытно, как и собирались. И думали над словами султанской матери. А когда обдумают как следует…

Знак был подан, когда Хуррем с детьми вернулась в столицу и снова вошла в свое почетное заточение – рабыня и повелительница одновременно. Еще переживала неповторимые недели вольной волюшки в лесах и горах Румелии, еще приходила в себя от своего смятения, когда янычары ударили утром в опрокинутые медные свои миски и содрогнулся Стамбул, содрогнулась целая империя.

Так неожиданно настало горькое похмелье после свадьбы, устроенной султаном для своего любимца Ибрагима и сестры Хатиджи.

И вновь смилостивилась судьба над маленькой Хуррем. Та свадьба, а еще больше сам Ибрагим были янычарам бельмом в глазу, и всю свою ярость они направили прежде всего не против молодой султанши, как этого хотелось валиде, а против великого визиря, которого считали виновником всех бед: и их нищенского положения, и смерти Ферхад-паши, и неласки султана.

И только когда уже все разграбили, разбили, сожгли, а остановиться уже были не в состоянии и невольно встал вопрос: «Что же дальше?» – только тогда вспомнили о гяурке-султанше и замахнулись уже на самое неприкосновенное – на неприступный гарем.

А Сулейман все еще плавал на своем золоченом барке, словно бы надеялся, что мятеж уляжется сам по себе, как утихает, понеистовствовав вволю, ветер. Наблюдал издалека, вглядывался задумчиво, как некогда в то мутное течение Савы, вливавшееся на его глазах в чистый Дунай, – не хотел становиться против мути, заливавшей его столицу, или боялся?

Среди дня подплыла к его барку фуста гонца, выскочил оттуда высокий, молодой – только пробивались усы – янычар, стал прорываться к султану, выкрикивал, что привез срочную весть от султанши Хасеки.

Сулейман велел допустить янычара. Его привели капиджии, держа крепко под руки. Он хотел упасть на колени, они продолжали держать его так, что он повис у них на руках.

– Что тебе? – сурово спросил султан.

Янычар завертел головой, показывая, что не может говорить при всех.

– Подойди, – велел Сулейман. Капиджии подвели янычара к султану. – Ну? Говори!

Гонец нагнулся к султанову уху, зашептал торопливо:

– Мой падишах, сегодня ночью янычары ворвутся в Баб-уссааде и убьют ее величество султаншу Хасеки.

– Как зовешься?

– Коджа Гасан.

– Какой же ты коджа? Усов еще нет!

– Так прозван. Драгоманом в своей орте.

– Будь со мной!

Султан велел плыть к причалу у садов гарема. В такой торопливости его еще никто не видел. Забыв о достоинстве, почти спрыгнул с барка, не стал ждать, пока подадут коня, с ближайшими телохранителями бросился в серай. Там велел немедленно поставить перед ним янычарских аг, всех тех, кто возглавлял непокорных. Гасану еще раз повторил: