Новый Мир ( № 5 2009) - Новый Мир Новый Мир

Короткое стихотворение целиком:

 

Из пепла Мурома и суздальского праха

котлы с живой и мёртвою водой

доставлены по слову Мономаха

и слиты подле ямы выгребной.

Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.

Налимы в омуте, русалки на воде

уже мне не понять, о чём они толкуют,

в коломенских лесах, в небесной слободе.

 

Это уже Александр Еременко. И вообще и в частности: «И Шуберт на воде. / И Пушкин в черном теле. / И Лермонтова глаз, привыкший к темноте... / Я научился вам, блаженные качели, слоняясь без ножа по призрачной черте. / Как будто я повис в общественной уборной / на длинном векторе, плеснувшем сгоряча. / Уже моя рука по локоть в жиже черной и тонет до плеча».

Или следующее стихотворение в сборнике:

 

Концерт музыканту важнее

искусства, как Брежнев сказал.

И трудно с ним не согласиться

ведь он Шостаковича знал…

 

Это Пригов-Иртеньев. Эти стихотворения идут в книге подряд это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее подбор отмычек.

Сквозное впечатление от половины книги ускользание . В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение, а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это никто. Впрочем, давайте раскроем карты речь, конечно, идет о Родине.

И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно.

То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить свою специальную литературу казаку. Впечатление поразительное не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще.

Поневоле вспоминается отрицательный герой «Терминатора-2», робот из жидкого металла, очень пластичный персонаж, легко мимикрирующий под кого угодно, но не просто так, а ради своих гнусных целей. А потом и он погибает в чане кипящего металла, а напоследок еще по разу воплощается в эти чужие лица. И его немножко жаль. (Дурного, а немного.) Кстати, родственный терминатору образ тоже есть у Ровинского в стихотворении, давшем название книге, то есть ориентировочно ключевом:

 

Левой рукой она отключает процессор левого глаза,

правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,

коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,

ей нужно только подумать «плыву, плыву».

В Шереметьеве мама сказала «Стране нужно олово»,

папа сквозь слёзы добавил «Не ссы, дружок».

Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,

и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.

 

Москва для Ровинского не то чтобы город и даже не медикамент, а скорее настроение, ощущение. Впрочем, это стихотворение не такое уж туманное. О нем хотя бы можно говорить на языке смещений и сдвигов. Олово вместо золота, нозд­ри вместо глаз. Такие замены, по идее, должны вызывать смех или в случае неудачи не давать никакого эффекта. Здесь они дают другой эффект странно-печальный. И голубой цвет становится зловещим, как у Есенина «голубые рты».

Еще о смещениях и сдвигах.

 

Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне

да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,

чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,

а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.

 

Потрясающая последняя строка. И по ритму она переводит анапест чуть ли не в гекзаметр (хотя это и невозможно). И рифмы нет чтобы острее выделяться.

И ощущение тревожной потери вроде бы вытекает из смысла, но давайте прикинем сердце и должно быть безмозглым, а так как оно было не в груди, а на ладони, то уж беды не будет, если слетит. Но ощущение не тает; как-то опасно лежат слова.

Начало другого стихотворения: «В Киеве, в Киеве я...» Не повторил бы мы бы легко поверили: в Киеве. А так возникает сдвиг, «ненужное» усиление, как бы очень в Киеве, и, парадоксально, лично я начинаю сомневаться. Тому, кто дей­ствительно в Киеве, не надо уговаривать себя, что он в Киеве. И Киев, вслед за Москвой, получается суммой иллюзий, ощущением…

 

по улице Советской уже который год

троллейбусы не ходят не бегает народ

«проезд закрыт, товарищ!» говорит мне гражданин

«объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!»

я трогаю берёзу стволы других дерев

а если я здесь вырос родился например

химер в окошко видел ангелочков милый друг

 

Ложный намек на Ахмадулину, потом какая-то интонационная перекличка с Окуджавой, но нарастает сдвиг, особенно в предпоследней строке: если, например . И страшноватая последняя строка.

 

Арсений Ровинский собирает камни пришла пора. Точнее, фрагменты немереного тела. А потом другой витязь найдет пузырек мертвой воды глядишь, и срастется. А потом (дай Бог) третий подольет живой воды и подымется. Это в лучшем случае. А что случится тогда со стихами Арсения Ровинского?

Тогда они отойдут в прошлое. Знаете, есть такие стихи, которые буквально сами хотят, чтобы их запомнили. А вот эти стихи искренне хотят, чтобы их забыли. Такое ощущение… Прекрасные стихи искривленного времени. Может быть, стихо­творения, присланные из Дании.

В следующем стихотворении преломляются, как в нескольких стеклах, несколько «родин»:

 

С высоты невысокого здания

виден лес, журавли за рекой.

Вот один улетел на задание,

вот отправился следом другой.

Задохнись от прозрачности газовой,

тишины этих белых высот,

никому никогда не рассказывай,

что" в твоих сухожильях поёт.

После двух в совершенном беспамятстве

заскочи в гастроном угловой,

на орехи потрать, что останется,

и за слово ответь головой.

 

Вероятно, надо сказать несколько слов и о самой книжке как издательском продукте. Издано хорошо и стильно, снабжено графическими иллюстрациями Ани Желудь. Графику как таковую оценить не возьмусь. А насчет способа сочетания стихов с иллюстрациями я бы предпочел более прочную и менее явную связь, так сказать, глубоко ассоциативную. А тут перекличками, на одном гвозде. По-моему, Ровинский и Желудь вполне самодостаточны; тут художник не подчинился воле поэта.

С другой стороны отчего не попробовать и так.

Леонид КОСТЮКОВ

Постхиппи, посткнига, постбог

Постхиппи, посткнига, постбог

 

Дуглас Коуплен д. Джей-Под. Перевод с английского Е. Мартинкевич. М., «АСТ», 2008, 475 стр.

 

Дуглас Коупленд — один из культовых авторов 90-х годов прошлого века, чья «культовость» не только не затерялась в той эпохе «поколения Икс» (его термин), но и перешла в наши дни в другое качество; теперь мы знаем его как дей­ствительно хорошего писателя, чуткого социального диагноста и даже футуролога.

Родившийся в Германии (там работали его родители), выросший в Британской Колумбии и поучившийся в Японии (откуда Коупленд, по собственному признанию, ни за что бы не уехал, если б не его кожа, никак не желавшая выносить летнюю жару и влажность), молодой дизайнер, как гласит легенда, прославился тем, что после статьи о «Поколении Икс» в одном ванкуверском журнале ему предложили написать «путеводитель по поколению». Коупленд взял гонорар, исчез на полтора года в Америке, а вернулся с текстом «Generation X» — книги, по которой вместе с «Trainspotting» Ирвина Уэлша и «Гламорамой»Брета Истона Эллиса «строили жизнь» 20-летние и 30-летние десять лет назад во всем мире. Термин ушел в народ, потом еще дальше — в рекламу (Pepsi — Generation Next), обыгрывался Пелевиным («Generation П» [6] ) и успел с тех пор порядком поднадоесть.