Горький запах осени - Вера Адлова

рейхе, по горло сыта кладбищами! — кричала Надя, плача.

— Но, милая, там лежит твой отец! — негодуя, удивилась та.

— Лежит, — погасшим голосом сказала Надя, в печальном изумлении глядя на свою мать.

Лежит. И пусть лежит. И радуется, что никто его не беспокоит, жена приходит на могилку причитать и класть цветочки. Мне, мне зачем идти? Плакать и вспоминать былое? Что вспоминать, когда я его даже не видала! Есть столько других мест, где следовало бы предаваться скорби. После трех лет разлуки мать предлагает мне это… да она ненавидит меня, как, верно, ненавидела и Пршемысла — если с такой бесповоротностью поставила на сыне крест, — а теперь хочет потихоньку отделаться и от меня.

— Матушка, почему ты такая?..

— Какая еще такая? Меня жизнь по головке не гладила, мне ничего никто не дал на дармовщинку…

«Мне, что ли, дали?» — хотела сказать Надя, но сдержалась.

— Я не могу позволить себе кутить и лобызаться при встречах.

— Меня два года не было…

— Ты уехала и не спросила, как я тут… без Пршемысла, — несправедливо кольнула мать, — впрочем, можешь не ходить, если тебе так трудно оказать покойному отцу положенное уважение.

Это последнее военное рождество всю жизнь потом рисовалось Надежде какой-то сказкой о девочке из другой части света, из другого столетия.

После двухлетнего отсутствия приехала домой — и словно с того июньского дня, когда уехала, и до декабрьского утра, когда вернулась, не произошло здесь ровно ничего.

Она осмелилась спросить о Пршемысле. Мать только плечами пожала. Потом положила перед дочерью четыре письма. Первое было Наде знакомо: Пршемысл оставил его на кухонном столе, когда уходил. Если бы мать тогда ему написала, он, может, еще и вернулся бы. Вторым письмом он сообщал, что принят. Третье отправлено было после получения диплома в Берлинском университете. Четвертое, последнее, — когда он поступил в ганноверскую больницу.

Надя еще не успела прийти в себя, а мать уже ждала ее с немыслимым букетом красных роз. Они были не искусственные — они были непостижимым чудом. Отправились на кладбище.

На хрупком снежку алели и замерзали дивные розы. Больно было это видеть. По соседней аллее совершенно голых озябших лип двигалась похоронная процессия — оркестр, священник, толпа причитающих родственников. Надя смотрела на гибнущие розы, на золоченые кресты, на гранитные памятники, свидетели лучших времен, на свою мать — она стояла, не опустив голову, как подобало бы вдове, а вскинув ее чуть не гордо, и с важным видом провожала глазами процессию. Гремели аккорды похоронного марша. И это был не сон, все это Надя не придумала. Она едва не рассмеялась.

В одну из ночей погибло пол-Гамбурга, среди оглушающего грохота, слепящего зарева и пекла пожаров. Другой оркестровки не было. Надя вскоре очутилась за сто, если не дальше, километров к востоку — в городке с изобилием чистых озер, старинных домов и кирпичных готических кирок. В одной из них целый сонм девушек сшивал полотнища парусины. Дело шло к осени, все время моросили дожди, в кирке было холодно. Стоявшая колом материя, врезавшиеся в тело нитки калечили и самые загрубелые пальцы. Матери все это невозможно было передать.

Четыре дня, проведенные дома, ясно показали Наде, что поговорка: «Дома и стены помогают» — не более как пустой звук. Мать пошла проводить ее на вокзал. «Не ленись трудиться: рядом смерть ярится», — вышито было на кухонной занавесочке, которую в числе других предметов принесла мать из монастыря Аглицких дев в приданое супругу своему Яну Томашеку.

Надя стояла у грязного вагонного стекла и даже не опустила его, чтобы сказать что-нибудь на прощание матери.

А что сказать? Что не хочется возвращаться, что там каждый день налеты, что вот война закончится, тогда… Все это было бы ни к чему, она никогда меня не любила, а теперь еще мстит за Пршемысла. Возможно, она считает, раз уехал он, пускай не будет и меня. Так думала закоченевшая Надежда, пока поезд одолевал перегон Дрезден — Берлин. И уже никогда потом не переставала сокрушаться о жестокости родителей, которые долгие годы неограниченно распоряжаются судьбами своих детей и не всегда бывают так любвеобильны, как читаешь о том в книгах. На всю жизнь вынесла она убеждение, что в несчастьях и душевных травмах детей, когда они давно не дети, виновата деспотичность или хотя бы только безразличие родителей, бог весть когда, казалось бы, в ничтожной мелочи, благополучно всеми позабытой, упрямо настоявших на своем. Из лучших побуждений, как водится.

И теперь, стоя у развалин родного дома (гордый каштан эту катастрофу победно пережил: кажется, никогда не был таким зеленым и раскидистым), лицом к лицу с единственной стеной, хранившей островки розового узора матушкиной спальни, Надя готова была улыбнуться. Не радостно, разумеется.

Не зная, куда себя девать, она пошла в контору Эминого отца — единственного человека в Праге, которого знала. Он встретил ее как родную и сразу повел к своим. Жена с Кларой чуть не перессорились из-за того, где Наде жить. Верх одержала тетя Клара. Пустила в ход неоспоримый аргумент: свое одиночество. «У вас тут наше солнышко Ладичек, вернется Эма, Иржи — а что мне?» Так очутилась Надя у тети Клары и стала понемногу постигать, что может значить слово «дом».

И много лет спустя, когда в далеком дорогом воспоминанье хотелось ей найти поддержку в трудную минуту, видела Надя не барочный дом «королевы колокольчиков», не старый сад, который так любила, а скромное жилище и широкую улыбку своей свекрови, и еще — особняк в стиле «модерн» конца прошлого века, где все дышало многолетней безмятежностью и довольством, слышала бой городских курантов и вдыхала горький запах осени, бушующей в старинных парках…

— Правда не знаю, Эма, — растерянно сказала Надя.

И, словно вслух подумав, добавила:

— Ведь она потеряла все, ты и он — единственное, что осталось у нее в жизни.

— Ну, возвратить потери ей никто не может, я тоже потеряла все, у меня тоже нет ничего в жизни! — вдруг выкрикнула молчаливая тетя Клара. Три пары удивленных глаз обратились в ее сторону.

Но тетя Клара уже опять сидела молча. Казалось, это выкрикнула не она, а прозвучала фраза из какой-то радиопьесы. Или они ослышались: произнесли вслух то, о чем каждая думала в долгие часы ночей, в томительные часы дня, когда он только занимается и когда гаснет. У всех перед глазами была пани Тихая, словно бы осязаемо присутствовала здесь. Она никогда не жаловалась, никогда ни при ком не плакала, и все же было видно, как неодолимо