Весь мир театр - Борис Акунин

Элиза выслушала отчет, не перебивая. Руки, как прилежная гимназистка, сложила перед собой на столе. Глаза актрисы не отрывались от лица Эраста Петровича, но тот предпочитал смотреть в сторону. Боялся, что собьется.

— Довольно ли вам моих объяснений или желаете взглянуть на телеграмму? Можно запросить полную копию патологоанатомического заключения. Даже произвести эксгумацию и п-повторное исследование.

— Я вам верю, — сказала Элиза тихо. — Вам — верю. Но факт остается прежним: эти люди убиты из-за меня. Ужасно!

— Читайте Достоевского, сударыня. Красота — страшная и ужасная вещь. — Он нарочно заговорил суше — не желал впадать в сентиментальность. — Одних заставляет стремиться ввысь, других загоняет в самый ад. Мегаломания неумолимо вела Девяткина по пути саморазрушения. Однако, если б безумец нашел в вас взаимность, ему расхотелось бы властвовать над м-миром. Он был готов довольствоваться вашей любовью. Как и я…

Последняя фраза вырвалась непроизвольно. Фандорин наконец посмотрел Элизе в глаза — и то, к чему он намеревался подойти лишь после обстоятельной интродукции, проговорилось само. Отступать было поздно. А впрочем, без дипломатии и тактических прелюдий даже лучше.

Эраст Петрович вздохнул поглубже и повел речь не мальчика, но мужа (вернее, всего лишь кандидата в мужья, притом гражданские):

— Помните, я сказал, что влюблен в вас? Так вот, я ошибся. Я вас люблю, — мрачно, почти обвиняющим голосом начал он и сделал паузу, чтобы дать ей возможность отреагировать.

Она воскликнула:

— Я знаю, знаю!

Взяв брюзгливый тон, Фандорин уже не мог с него сойти:

— Превосходно, что вы это знаете. Но я надеялся услышать д-другое. Например: «Я вас тоже».

— Я вас тоже люблю, все это время! — тут же со слезами вскричала Элиза. — Люблю безумно, отчаянно!

Она простерла к нему руки, но Эраст Петрович не поддался искушению. Он должен был проговорить всё, что намеревался.

— Вы актриса, вы не можете без п-преувеличений. Говорю это без осуждения. Я принимаю вас такой, какая вы есть. И надеюсь на такое же отношение с вашей стороны. Прошу вас, выслушайте меня до конца, а уж потом решайте.

До сего момента Фандорин стоял. Теперь сел с другой стороны стола, словно бы проложив между ними границу, об условиях пересечения которой еще предстояло договориться.

— Я давно живу на свете. С вами я вел себя, как последний д-дурак… Не возражайте, просто слушайте, — попросил он, когда она отрицательно затрясла головой и всплеснула руками. — Я ведь с самого начала знал, на что могу рассчитывать, а на что — нет. Видите ли, у женщины всегда написано на лице, способна она к большой любви или не способна. Как она себя поведет, если жизнь заставит выбирать: между любимым и собой, между любимым и детьми, между любимым и идеей.

— Какой же выбор, по вашему мнению, сделаю я? — робко спросила Элиза.

— Вы выберете роль. Это-то меня в вас и устраивает. Мы с вами одного поля ягоды. Я тоже выберу роль. У меня она, правда, не театральная, но это всё равно. Поэтому предлагаю честный союз, без лжи и самообмана. У нас с вами будет брак по расчету.

— То же самое мне предлагал Шустров, — содрогнулась она.

— Возможно. Но наш с вами расчет будет не коммерческим, а любовным. Выражаясь предпринимательским языком, предлагаю любовь с ограниченной ответственностью. Не морщитесь! Мы любим друг друга, мы хотим быть вместе. Но при этом мы оба любовные инвалиды. Я не согласен ради вас отказываться от своего образа жизни. Вы не пожертвуете ради меня сценой. А если пожертвуете, то скоро об этом пожалеете и станете несчастны.

Кажется, ему удалось пробиться сквозь ее привычку к аффектированности. Элиза слушала его серьезно и внимательно — не заламывала рук, не изображала сияющего любовью взгляда.

— Знаете, мне кажется, мы идеально подходим друг другу, — перешел Фандорин ко второму пункту, не менее деликатному. — Я — зрелый мужчина, вы — зрелая женщина. Есть древняя китайская формула, помогающая рассчитать правильное сочетание мужского и женского возрастов в момент союза. Количество лет, прожитых невестой, должно равняться половине лет жениха плюс семь. Так что по к-китайским понятиям вы ненамного младше идеального для моей избранницы возраста. Вам тридцатый год, а по формуле должно быть тридцать четыре с половиной. Невелика разница.

Как он и рассчитывал, сомнительная китайская премудрость заинтересовала Элизу. Она наморщила лоб, зашевелила губами.

— Постойте… Не могу сосчитать. Сколько же это вам лет? Тридцать четыре с половиной минус семь и умножить на два…

— Пятьдесят пять.

Она расстроилась:

— Так много?! Я не дала бы вам больше сорока пяти!

Тема для Эраста Петровича была болезненная, но он хорошо подготовился.

— У человека бывает три возраста, и все они лишь относительно связаны с числом прожитых лет. Первый — возраст ума. Бывают старцы с интеллектуальным развитием десятилетнего ребенка, встречаются и юноши со зрелым рассудком. Чем старее человек умом, тем лучше. Второй возраст — духовный. Высшее достижение на этом пути — дожить до мудрости. Она может снизойти на человека лишь в старости, когда отступила суета, иссякли страсти. До этого мне, как я теперь вижу, далеко. В духовном смысле я моложе, чем хотелось бы. Наконец, есть возраст физический. Здесь всё зависит от правильной эксплоатации тела. Человеческий организм — это такой аппарат, который поддается бесконечному усовершенствованию. Износ с лихвой восполняется приобретенными навыками. Уверяю вас, сейчас я владею телом много лучше, чем в молодости.

— О, я видела, как вы за две минуты взбежали на трап галерки и спустились оттуда по тросу! — Элиза целомудренно опустила глаза. — Были у меня и другие возможности оценить ваше владение телом…

Однако Эраст Петрович не позволил разговору перетечь в несерьезное русло.

— Что скажете, Элиза? — Он почувствовал, что голос срывается, и кашлянул. — Как вам мое… п-предложение?

Всё сейчас зависело даже не от ее слов, а от того, как она их произнесет. Если его искренность не пробилась сквозь защитную личину актерства, ничего путного из их союза не выйдет.

Элиза побледнела, потом залилась краской. Снова побледнела. Странная вещь — ее глаза будто избавились от вечной косинки, оба смотрели прямо на Фандорина.

— Одно условие. — Она тоже будто внезапно охрипла. — Никаких детей. Дай мне Бог не разорваться между тобой и сценой. Если мы не сможем ужиться друг с другом, нам будет больно, но мы справимся. А детей жалко.

«Это говорит не маска, — с неимоверным облегчением подумал Эраст Петрович. — Это говорит живая женщина. Обращение на „ты“ — уже ответ». Еще он подумал, что Масу ждет разочарование. Не суждено японцу учить маленького Фандорина, как быть счастливым.

— Разумно, — сказал Эраст Петрович вслух. — Я и сам хотел вас об этом п-просить.

Однако здесь запас Элизиной разумности и сдержанности иссяк. Она вскочила, опрокинув стул, бросилась к Фандорину, прижалась и самозабвенно забормотала:

— Держи меня крепко, не выпускай из своих рук! Иначе меня сорвет с земли, сдует в небо! Я пропаду без тебя! Тебя мне Бог послал во спасение! Ты моя единственная надежда, ты мой якорь, мой ангел-хранитель! Люби меня, люби, как только можешь! И я буду любить тебя, как только умею и сколько хватит сил!

А вот теперь он уже не мог понять, настоящая она сейчас или незаметно для себя соскользнула в какую-нибудь роль. Если и так, то как было сыграно, как сыграно!

Но лицо Элизы было мокрым от слез, губы дрожали, плечи сотрясались, и Фандорину сделалось стыдно за свой скептицизм.

В сущности, играет она или нет, не имело большого значения. Эраст Петрович был счастлив, безусловно счастлив. И будь что будет.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Э. Ф.

ДВЕ КОМЕТЫ В БЕЗЗВЕЗДНОМ НЕБЕ

ПЬЕСА ДЛЯ ТЕАТРА КУКОЛ

В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ

с песнями, танцами, трюками, фехтовальными сценами и митиюки

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ОКАСАН, хозяйка чайного дома «Янаги»

КУБОТА, советник Сацумского князя

О-БАРА, приемная дочь хозяйки, гейша высшего ранга

ЮБА, ее ученица

ИДЗУМИ, приемная дочь хозяйки, гейша высшего ранга

СЭН-ТЯН, ее ученица

КИНДЗО, вор

ПЕРВЫЙ УБИЙЦА

СОГА, по прозвищу Первый Меч, ронин, живущий в чайном доме

ВТОРОЙ УБИЙЦА

ФУТОЯ, богатый купец

НЕВИДИМЫЙ, дзёнин клана синоби

НЕСЛЫШИМЫЙ, воин клана синоби

Сцена делится на две части, сменяемые поворотом круга. В одной половине декорация постоянная — это сад чайного дома и комната Идзуми; в другой половине декорации меняются. Слева к сцене приделан мостик ханамити, углубляющийся в зал примерно до пятого ряда. Между ханамити и стеной есть пустое пространство. Во время действия на краю сцены, справа, сидит Сказитель — в строгом черном кимоно с гербами. Его слегка подсвечивает бумажный фонарь.