Разбитые сердца - Бертрис Смолл

7

Выйдя из шатра и увидев Гаскона, сторожившего моего мула, Ричард немедленно с тревогой отметил, что я приехала вечером с таким слабым эскортом.

— Я думал, ты более благоразумна, — сказал он. — Каждый сицилиец, начиная с Танкреда, вор и грабитель.

— У меня нечего брать, — возразила я.

— Мула! С тех пор как я заставил Танкреда вернуть приданое Иоанны, каждый мул на острове на вес золота!

Он приказал шести надежным парням сопровождать нас до дому. Этот эскорт замедлял наше движение. На пути в лагерь Гаскон держался за стремя, но мул шел довольно быстро, и мы то и дело останавливались, чтобы он мог перевести дыхание. Однако теперь эти шестеро ехали в маршевом строю по обе стороны моего мула, и мы были вынуждены подстраиваться под их темп. Мул, как обычно, шел к дому быстрее, чем в противоположную сторону, и его приходилось сдерживать. Натягивая поводья, погруженная в мысли об Англии и о только что состоявшемся разговоре, я проехала почти две трети расстояния до дому, прежде чем вспомнила о причине своей поездки к Ричарду. Это могло бы показаться невероятным, но с того момента, как зашел разговор о депеше из Англии, мысль о Беренгарии вообще вылетела у меня из головы.

Не становлюсь ли я такой старой, что мне уже изменяет память? Правда, в данном случае дело было не только в моей забывчивости — даже если бы я и помнила о своей цели, сомневаюсь, что в тот вечер было уместно обсуждать с Ричардом брачные дела.

Тем не менее внезапное возвращение памяти заставило бы меня остановиться, если бы я не ехала верхом на муле. Сидя на его спине, держа натянутый повод, я машинально потянула сильнее, и мул, протестуя, брыкнул задними ногами и резко свернул в сторону. Мой эскорт смешался, и, прежде чем все мы пришли в себя — а я едва усидела в седле, — со стороны лагеря до нас донесся звук трубы, мелодичный и чуть приглушенный, казавшийся почему-то печальным — возможно, из-за большого расстояния.

Один из солдат сказал:

— Миледи, не могли бы вы минутку подождать. Это сигнал, и согласно правилу мы должны, где бы ни были и что бы ни делали, услышав его…

— Что за сигнал?

Никто не ответил. Все шестеро перестроились и встали плечо к плечу на обочине дороги. Затем все, как один, воздели руки к небу и прокричали:

— Вперед! Вперед! За Гроб Господень!

Они прокричали так трижды. Любой торжественный ритуал, рассчитанный на участие массы людей, при исполнении всего несколькими мог бы показаться смешным, но этот таким вовсе не был. Наоборот, это был впечатляющий и волнующий клич. Гаскон высоко поднял фонарь, и в его неверном свете я увидела словно осиянные лица всех шестерых, с торчавшими вперед бородами, поскольку кричали они, задрав головы, с рядами белых зубов в широко в открытых ртах и с серьезными, сосредоточенными глазами. И внезапно осознала, что передо мной беззаветно преданные люди, солдаты креста. Прежде мы двигались все вместе, единой группой, теперь же Гаскон и я оказались как бы в стороне — старуха и паж, непричастные к этому мистическому единению. Что-то стиснуло мне горло.

Они опустили руки.

— Благодарю вас, миледи. Мы снова к вашим услугам, — прозвучал бодрый английский говор того же самого солдата.

— Вы делаете так каждый вечер? — спросила я, не сдвинувшись с места.

— Каждый вечер, миледи. Это последнее, что мы делаем перед тем, как гасят огни. Но только по сигналу трубы. Если бы к тому моменту мы успели перевалить за холм, то вряд ли услышали бы его. И тогда вам не пришлось бы останавливаться.

Он произнес эти слова очень четко, словно объясняя мне что-то само собой разумеющееся. Спустя много лет, оглядываясь в прошлое, я часто удивлялась тому, что они на меня так повлияли.

То был истинный голос Англии — педантичное соблюдение обычаев при полном отсутствии чувств. Любой из моих аквитанцев либо счел бы удобства дамы достаточным оправданием отступления от правила — чисто практический подход, — либо, при желании соблюсти его, сделал бы это так истово, что не подумал бы ни об ее удобстве, ни о близости холма. В этом и состояла разница, и если существовало всего одно слово для ее обозначения, оно охватывало бы всех англичан, знатных и простых, богатых и бедных, скрупулезно соблюдающих правила и одновременно относящихся к ним скептически. Останавливаться, если ты в пределах слышимости, или же цинично отмечать, что ты уже за холмом и свободен от соблюдения ритуала, — совершенно та же позиция, которую занимает лояльнейшая в мире лондонская толпа, прерывающая овации грубыми, громогласными замечаниями о некоторых физических особенностях членов королевской семьи и больше всего любившая Генриха за его пузо и красный нос. Столь явное несоответствие позволило представителям других наций считать англичан двуличными и вероломными. Пытаясь объяснить Ричарду характер его соотечественников, я называла их лукавыми, едва ли не лицемерными. Оба эти слова были неподходящими. Англичане отличались особым свойством отвечать обоим направлениям, так сказать, всесторонним подходам.

Я не раз отмечала, что хотя английская толпа может быть очень жестокой, она никогда не бывала такой страшной, как толпа аквитанцев. Рано или поздно что-то вызывало у нее веселье, и сквозь очистительный смех прорывался чей-нибудь одинокий голос: «Бедный старый мерзавец!», после чего смертный приговор толпы схваченному за руку карманнику, пойманному фальшивомонетчику, пивовару, делающему скверное пиво, отменялся. Даже в пылу погони за зайцем, когда кровь у собак и охотников разыгрывалась до предела, стоило косому сделать какой-нибудь очень красивый или смешной прыжок, как раздавался чей-нибудь крик: «Да здравствует заяц!», кто-то другой отзывал собак, и заяц спокойно жил до следующей погони.

Англичане никогда не доходили до крайностей. И это делало их до некоторой степени людьми, легко поддающимися эксплуатации. В данный момент они с мрачным юмором и терпением сносили проповеди лонгшамовского режима, в то время как его деятели думали, что народ разорвет их на куски. Когда Лонгшам падет, они не станут рвать его на куски. Конечно, они обойдутся с ним грубо, но найдется человек, который скажет: «Бедный старый мерзавец! Потерял свой флаг и таких отличных солдат». И толпа посмеется и отпустит его. А на следующий день пожалеет о своем великодушии и будет часами расписывать, как следовало бы с ним поступить.

Такова моя Англия. Моя? Я — Элеонора Аквитанская, и не было никакого сомнения в том, что отдельные англичане, такие, как Николай из Саксхема, обращались со мной плохо. Но хотя я была чужой, а может быть, именно потому, я понимала этот народ и любила его. И видела то, чего не мог видеть Ричард, — что командирование еще одного старого священника, хотя бы и честного и действующего из лучших побуждений, не будет означать ничего — меньше чем ничего — для широких масс, для толпы людей, образующих английскую нацию. В это смутное время им были нужны не указы и даже не поддержка одной из сторон, а центр, вокруг которого можно сплотиться, где-то в стороне от схватки — или, если возможно, над ней — между Джеффри и Лонгшамом.