Война среди осени - Дэниел Абрахам

— Да, просила. Не знаю, что изменилось. Наверное, все из-за моего мальчика. Когда хочешь истребить целый народ, особенно думать не о чем. Беда приходит, когда начинаешь чувствовать. Я не знаю, зачем нам все это. Зачем все это им. Как ты считаешь, если мы отдадим все золото и серебро и поклянемся никогда не пленять андатов, они оставят наших детей в живых?

Он только вдох спустя понял, что она ждет ответа. И задумался.

— Нет, — ответил он. — Не оставят.

— Я тоже на это не надеюсь. Но как хорошо было бы! Только представь, что не приходится выбирать между их детьми и нашими.

— В том мире жилось бы лучше, чем здесь.

Будто сговорившись, они дружно переменили тему. Стали обсуждать заготовку припасов и смену сезонов, увлечение Эи лекарским ремеслом, маленькие подвиги женщин утхайема, оставшихся без мужей. Когда пришло время уходить, Маати нехотя поднялся на ноги. С тех пор как он проснулся, солнце скатилось по небу на две с половиной ладони. По земле протянулись тени. На обратном пути в библиотеку Лиат и Маати сначала держались за руки, потом просто шли рядом. Они вошли на знакомые тропинки. Брусчатка сменилась песком, песок — толченым гравием, сверкающим, как снег. На сердце у Маати становилось все тяжелей.

— Зайди, если хочешь, — пригласил он Лиат, когда они добрались до широких дверей библиотеки.

Вместо ответа она чмокнула его в губы, нежно пожала руку и направилась к себе. Он вздохнул и, переваливаясь, поднялся по ступенькам.

Семай сидел на низкой кушетке. Перед ним лежали три развернутых свитка.

— Кажется, я что-то раскопал, — сообщил он. — В записях Маната-кво упоминается грамматическая структура под названием «тройственный смысл». Если мы найдем ее описание, тогда, быть может, слова пленения зазвучат по-новому.

— Не зазвучат, — охладил его пыл Маати. — Если я правильно помню, все три символа требуют единства. Нельзя нарушить связь между ними.

— Ну, тогда мы застряли.

— Именно.

Семай встал и потянулся. Хруст его позвонков было слышно даже в другом конце просторной комнаты.

— Нам нужен кто-то, кто лучше нас понимает дело, — вздохнул Маати, опускаясь на стул с резной спинкой. — Дай-кво.

— Его с нами нет.

— Я вижу.

— Значит, нужно пытаться самим. Чем лучше подготовимся, тем быстрее дай-кво поймет, что к чему, и даст нам совет.

— А если он не приедет?

— Приедет, — сказал Семай. — Должен приехать.

16

— Да, — подтвердил Найит. — Это он.

Конь Оты беспокойно заржал, косясь на тело, привязанное к длинному шесту прямо у входа в большие чертоги. Дая-кво убили много дней назад. У его ног, точно груда бревен, лежали мертвецы в коричневых мантиях.

Хайем всегда принимал как должное андатов, поэтов и вечную смену поколений. Да, год от года пленения давались все тяжелее. Да, андат мог освободиться, и тогда, в городе, которому он принадлежал, наступали трудные времена. Но никто не рассчитывал, что когда-нибудь все закончится. Ота смотрел на мертвых и видел кончину своего мира.

Утро после сражения вышло тяжелое. Он встал до рассвета и обошел весь лагерь. Несколько дозорных исчезли. Сначала Ота не мог понять, что с ними стало — попали они в лапы гальтам и погибли или просто взяли лошадей и направились куда глаза глядят. Ответ он получил, только когда они стали возвращаться и докладывать, что удалось разведать.

Гальты снова направились на восток. Их кони и паровые телеги повернули к селению дая-кво. Никто не гнался за Отой и не спешил добить уцелевших на поле кровавой бойни. Войско Мати не стоило внимания, и гальты ясно дали понять, насколько его презирают.

Несмотря на горечь унижения, Оте стало легче. Пусть многим из его воинов не суждено было дожить до утра, зато им дали умереть спокойно. А у него появилось время передохнуть, собраться с мыслями и оценить потери.

Четыре сотни воинов остались лежать на поле, только вот гальтов рядом с ними было в три раза меньше. Еще пять сотен были ранены или пропали. За считанные часы Ота потерял третью часть войска, а те, кто выжил, сильно изменились. Это были уже не те люди, с которыми он беседовал у костров накануне битвы. Поражение оглушило их, сломило дух, опустошило душу. Когда-то их самодельное оружие и доспехи вселяли веру в находчивость и силу, но теперь выглядели жалкими, наивными. Эти люди явились на поле боя, вооруженные, как дети, и попали под мечи суровых мужчин. Ота благодарил всех богов на свете за тех, кто сумел выжить.

Два дня спустя он собрал отряд из двадцати всадников и двадцати пеших и отправился в селение. Найит попросился с ними, и Ота не смог ему отказать. Возможно, он нарушил данное Маати обещание и не поберег мальчика, но пока Найит считал себя виновным за пролитую кровь и поражение, ему лучше было уехать подальше от раненых. Остальные остались в лагере ухаживать за теми, кому еще можно было помочь, облегчать страдания умирающих и, как догадывался Ота, потихоньку расходиться по домам. Он уже не надеялся, что они пойдут за ним в бой.

Небольшой отряд ехал быстрее, а проследить, где шли гальты, оказалось так легко, будто они проложили новехонькую дорогу. Тысячи дисциплинированных ног оставили за собой втоптанную в грязь траву и сломанные деревца. На полосе израненной земли, которая тянулась вслед за войском, смогли бы встать в ряд ровно десять человек — не больше и не меньше. От этой точности становилось жутковато. Через два дня отряд заметил впереди дым.

Они добрались до селения к вечеру. Там царила разруха. На месте сверкающих окон щерились осколками черные дыры. Высеченные в скале башни покрылись копотью, купола обрушились. Пахло горелой плотью, дымом и медным запахом пролитой крови. Ота ехал медленно, перестук копыт по мостовой вторил идиотским колокольчикам, которые звенели на ветру, в беспорядке смешав голоса. Оте казалось, что воздух стал гуще, трудно было дышать. На месте сердца образовалась пустота. Он не плакал, и руки у него не дрожали. Ум просто отмечал подробности — труп в коричневых, почерневших от крови одеждах, гальтскую самоходную повозку с котлом, искореженным и разорванным какой-то страшной силой, печь огнедержца, перевернутую вверх дном, и серый пепел вокруг, стрелу, которая треснула от удара о камень. Ота видел их и тут же забывал. Во все это невозможно было поверить.

За ним в молчании следовали остальные. Они добрались до большого чертога, который возвышался над селением. Приемные покои, обращенные окнами и дверями на запад, охватило пламя заката. Солнце играло на стенах. Белые камни горели золотом — ярче там, где остались чистыми, темнее в местах, где их запятнала копоть.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});