Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

При этом он почему-то грозно смотрел на меня.

Мы ничего не могли понять, что такое приключилось: никто из нас с гостями и словом не обмолвился, не то что какие-то свидания кому-то назначать! Потом патрон немножко поостыл, и вот что выяснилось: к нему подошел какой-то человек и попросил представить его одной из манекенов. А именно – мне. На что Пуаре ответствовал, что в его доме с девушками не встречаются, что у него дом моды, а не бордель… ну и так далее.

Я ничего понять не могла, я в Берлине совершенно никого не знала… потом вспомнила, что здесь живет Корсак. Вот уж с кем встречаться мне хотелось меньше всего! Я была просто счастлива, что у нас такой неуступчивый патрон, и поблагодарила его. Он был ошарашен и сменил гнев на милость.

Я уж про этот случай даже забыла, но вот настал вечер, и мы после прощального ужина отправились на вокзал. Мы стояли перед своим вагоном, ожидая посадки, как вдруг Пуаре встал в позу возмущенной добродетели (он выглядел иногда ужасно смешно, когда вдруг вот так, ни с того ни с сего, начинал изображать из себя старую деву-гувернантку или строгую классную даму наших гимназических лет!) и воскликнул, глядя почему-то опять на меня:

– Какая наглость! Нет, я этого не потерплю!

Я торопливо оглядела себя – вроде бы выгляжу как обычно, ничего такого с моим туалетом не произошло, – а потом изумленно спросила:

– Что случилось, патрон?

– Какая наглость! – продолжал бушевать Пуаре. – И она еще спрашивает, что случилось! Нет, я этого не потерплю!

И он величавым жестом указал на незнакомого мне господина, который стоял чуть поодаль и курил сигару. У него было какое-то странное, не слишком-то красивое, хотя и симпатичное лицо, одет он был в светлое пальто и модную тогда мягкую фетровую шляпу. Брови у него были прямые и очень забавные: когда одна поднималась, вторая оставалась неподвижной, отчего лицо приобретало как бы многоступенчатый вид.

Рядом с ним стоял на перроне носильщик с кофром – то есть, очевидно, этот господин тоже ждал посадки в вагон. Совершенно непонятно было, почему возмущался Пуаре. Не решил же он, что его манекенам предоставят отдельный вагон? И вообще, при чем тут я? Почему он смотрит на меня, как на грешницу, которую вот-вот прикажет закидать камнями?

И я спросила еще раз:

– В чем дело, патрон? Чем я провинилась?

– Она еще спрашивает! – фальцетом выкрикнул Пуаре. – А это кто, по-вашему?!

И он вновь ткнул пальцем в того человека в светлом пальто.

Этого господина я видела впервые в жизни, о чем и сообщила патрону.

– Я не верю ни одному вашему слову! – прокудахтал Пуаре. – Если вы видите его впервые в жизни, почему же тогда он хотел с вами познакомиться?

Какое-то время я стояла столбом, а потом просто-таки покатилась со смеху, а со мной – и все остальные девушки.

Господин в светлом пальто посмотрел на меня, вынул изо рта сигару, улыбнулся – а потом тоже начал смеяться.

Я вдруг поняла, что именно казалось странным в его лице. Он был довольно молод – не старше тридцати, но его лицо смахивало на лицо симпатичного гнома. Симпатичного, печального, усталого – и в то же время похотливого гнома…

Я отвела глаза, внезапно взволновавшись. Я ведь не знала, что вижу перед собой Робера-Артюра-Эдуара Ламартина.

Моего будущего мужа.

Франция, Бургундия,

Мулен-он-Тоннеруа.

Наши дни

Всю ночь Алёна убеждала себя, что Никита ей померещился, что это был просто-напросто глюк, что никакого Никиты вообще не существует в природе, однако отправиться наутро на пробежку не решилась, а размялась в заброшенном саду, то и дело оступаясь в заросли крапивы, отцепляя от шортов высокие побеги ежевики, которая держалась за них крепче какого-нибудь держи-дерева, о котором Алёна только в книжках читала…

Прыгая и задирая ноги среди одичалых слив, она сделала два открытия. Во-первых, урожай на мирабель в этом году оказался совершенно изумительный: в траве валяется несчетное количество желтеньких хорошеньких сливок, которые завтра уже пропадут, а сегодня из них просто грех не наварить варенья для гостеприимных хозяев. Во-вторых, она подумала, что зря осторожничает: если Никита Шершнев появился в Мулене с целью прикончить чрезмерно любопытную и слишком много знающую писательницу, то ему вовсе незачем ноги бить и гоняться за нею по лесным дорогам с пистолетом или снайперской винтовкой на изготовку. Вот здесь, в саду, ее достать легче легкого – тихо и спокойно. Ветер шумит в вершинах каштанов соседнего двора – такого же, кажется, заброшенного, как и сад Брюнов, – так шумит, что ни выстрела слышно не будет, ни чужих шагов. Алёна и не заметит, если кто-то выберется вон из тех обгорелых развалин, чуть видных сквозь деревья, подкрадется к ней, положит руку на плечо, принуждая обернуться, а то и без предупреждения сунет перышко в бок…

Господи, какая жуткая фраза. Откуда это вдруг на ум пришло, из какого пошлого криминального романа?!

Может быть, из романа некоей Дмитриевой?

Алёна неожиданно для себя захохотала и принялась собирать сливы. Бред, бред: ну каким образом Никита мог узнать, куда она уехала?! Призрак, призрак…

И она с легким сердцем отправилась в дом за какими-нибудь махотками, чеплашками и прочими мисками. Сбором урожая она занималась часа три, так что Марине нынче пришлось самой варить для Лизочки манную кашу и кормить ребенка, который этим оказался очень недоволен. Наконец Марина отправилась проведать Алёну в саду и пришла в ужас, увидев количество собранной мирабели.

– Алёна, да вы что?! – вскричала она в ужасе. – Куда столько?! У нас и сахару-то на столько нет, а банки вообще наперечет.

– За сахаром Мориса пошлем в магазин в Тоннер, – безапелляционно ответила Алёна. – Насчет банок – это да, это серьезнее. Ладно, угомонюсь, так и быть, уговорили. Хватит и этого. Поможете мне отнести сливы, хорошо?

– А кто их будет чистить? – спросила Марина, идя меленькими шагами, словно балансируя, – не дай бог рассыпать сливы, набранные с горкой в пластмассовый ковшик.

– Чистить? – Алёна запнулась и чуть не усеяла своей мирабелью округу.

Чистить! Она даже не подумала об этом! А ведь косточки вынуть надо обязательно, потому что, всем известно: в косточках вишен и слив, а также абрикосов таится такая опасная штука, «амигдалин» называется, от которой человек, покушавши варенья или компоту, запросто может помереть. Ведь этот амигдалин – какой-то жуткий родственник синильной кислоты: сияющего цианида, как выразилась однажды великая и ужасная Агата Кристи…

Варенье с цианидом – это, конечно, ни к чему, однако при мысли о том, что придется булатным вострым ножичком (тем самым пошлым криминальным перышком!) ковырять всё это несметное количество желтенькой, мягкой, нежной мирабели, превращая ее в некрасивую кашу, Алёне захотелось повернуть назад и высыпать свою добычу туда, где она и была добыта, – в траву под деревьями.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});