Точки пересечения. Завещание - Михаил Яковлевич Черненок

переписанное своим знакомым. Тому, кто не выполнит этого, предсказывалось большое горе. Тамара перепиской заниматься не стала, подумала, что это чей-то розыгрыш, и бросила листок вместе с конвертом в печку. А через неделю и вправду свалилось горе: кто-то забрался в избу и устроил «форменный обыск».

— Что у вас тогда пропало? — спросил Бирюков.

— Из моих вещей — ничего, — тускло ответила Тиунова. — А из сундучка бабушки Гайдамаковой черное платье взяли.

— В карманах этого платья что-нибудь было?

— Ничего не было. После смерти Елизаветы Казимировны я выстирала ее вещички, проутюжила и аккуратно сложила в сундучок.

— Хотя бы предположительно можете сказать, кто побывал в избе?

— Нечистая сила.

Бирюков посмотрел в тревожные глаза Тиуновой:

— Тамара, без рук никакая «сила» не сможет рыться в сундучке. Другое дело, руки могут быть нечистыми. Давайте вместе подумаем: кто мог это сделать?

Тиунова пожала худенькими плечами:

— Я долго думала и ничего не придумала.

— Кто ж вам насчет «нечистой силы» подсказал?

— Павлик на следующий день приходил три рубля на похмелье просить. Я на него напустилась, а он отпираться стал, мол, нечистая сила меня с колдовскими деньгами попутала.

— А сам Павлик этих денег не просил?

— Он только на бутылку всегда клянчил. Надоел до невозможности попрошайничеством. Как-то хотела ему сразу десять рублей дать, чтобы хоть недели две не привязывался. Он посмотрел на меня жалобно, как некормленый теленок, и говорит: «Том, я все равно их за раз прикончу. Лучше буду по троечке у тебя брать, ладно?»

— Накануне «обыска» Павлик не появлялся?

— Утром в тот самый день был, но я ему ни копейки не дала — мелких денег не оказалось. А в конце дня приехала с вечерней дойки и ужаснулась… Это бог меня наказал за то, что хотела присвоить чужое богатство. Я, честное слово, ни рубля бы не присвоила, совесть не позволила бы, но… появлялась же черная мысль…

Бирюкову пришлось потратить не меньше часа, чтобы выяснить у Тамары хронологическую последовательность дальнейших событий. Ее робкие ответы окончательно убедили Антона, что Тиунову самым бессовестным образом шантажировали, вымогая у нее доставшиеся по завещанию деньги. Оказывается, вскоре после «обыска» Тамаре сунули под дверь записку недвусмысленного содержания: «Завтра в полночь поклади десять тысяч на крыльцо. Домовой». Тамара сожгла записку и деньги не положила. Тогда кто-то стал ночью ходить по крыше и загробным голосом, будто из печки, требовать опять же десять тысяч рублей. Несколько раз ровно в полночь то в одном, то в другом окне появлялась похожая на Гайдамачиху женщина в черном платье и осуждающе качала закутанной в платок головой.

— Может быть, мужчина, переодетый женщиной? — уточнил Бирюков.

Тиунова пожала плечами. Настороженно слушавшая Вера оживилась:

— Томик, ты ничего не скрывай!

— Я и так не скрываю, — вяло ответила Тамара.

— Надо было тебе для интереса рублей десять положить на крыльцо и через щелочку поглядеть, кто там на дармовщину захотел красиво пожить.

— Я сто рублей своих положила, их не тронули.

— Значит, в эту ночь не пришли. Надо было еще раз попробовать.

— Приходили, Верунь, но я побоялась посмотреть, кто. Всю ночь, в шифоньере спрятавшись, просидела. Вот почему мне и думается, что не люди требовали с меня деньги. Скажем, если бы Павлик, он бы и рубль подобрал, — Тиунова тревожно глянула на Антона. — Почему сотню не взяли?

— Потому, что поняли, если вы ни за что ни про что выложили на крылечко сто рублей, то, когда побольше напугаетесь, положите и десять тысяч.

— Собственных денег у меня столько нет, а Елизаветы Казимировны деньги я, честное слово, не посмела бы отдать.

— Как вы догадались переделать завещание на колхоз? — спросил Антон.

— Женя Туманов мне давно это подсказывал, но я все тянула. А тут вижу, спасения нет… Пришлось срочно переделать.

— Неужели действительно хотели повеситься?

Тиунова молча кивнула.

— Потом раздумали?

— Испугалась.

— Чего?

— Только петлю к потолку приделала — электросвет погас. Я свечку в лампадке зажгла. На табуретку стала, глянула на окно — там черная женщина головой качает… — Тиунова словно от страха передернула плечами. — Не помню, или табуретка подвернулась, или в обморок я упала… Когда пришла в себя, из носа кровь течет.

Хотела опять в петлю сунуться, но у табуретки ножка оказалась отломленной… Кое-как нашла чистое платье в шифоньере, переоделась, напялила на голову парик и — бегом к озеру, на старую трактовую дорогу, в райцентр…

— Носовой платок у озера не бросали?

— Потеряла я его, не знаю где.

— Как ты еще не додумалась утопиться, — испуганно сказала Вера.

— Я воды боюсь, — тихо проговорила Тиунова.

— А если бы не боялась, дурочка?..

— Не знаю, Верунь…

Выяснив общую картину происшедшего с Тиуновой, Бирюков осторожными вопросами стал выяснять круг ее знакомых, стараясь хотя бы предположительно выйти на след вымогателя. Тамара, откровенно рассказывавшая о себе, внезапно замкнулась, и даже активное подбадривание Веры не помогло вызвать ее на дальнейшую откровенность. Антон быстро изменил тактику и попросил Тамару обрисовать словами служителя церкви, у которого она покупала свечи. По словам Тиуновой, это был угрюмый бородатый старик «в какой-то монашьей рясе».

— Платье Елизаветы Казимировны ему не подойдет? — спросил Бирюков.

Тамара догадалась, куда он клонит, и сделала попытку усмехнуться:

— Нет, конечно. Да я и не рассказывала ему, где живу. Я только о завещании рассказала.

— И старик не пытался ваше место жительства узнать?

— Нет. Пробурчал насчет молебна — и все.

— А среди друзей Павлика не знаете Алексея Резванова?

Тиунова удивленно посмотрела на Антона, затем сразу перевела взгляд на Веру, словно хотела услышать от нее подсказку. Вера промолчала.

— Что вы растерялись? — поторопил Антон.

Тамара опять глянула на Веру:

— Верунь, ты Расстригу помнишь?

— Который грамдисками спекулировал?

— Ну.

— Помню, но фамилии его не знаю.

— Это ж и есть Лешка Резванов, — Тиунова повернулась к Бирюкову. — В Новосибирске мы с ним в одной многоэтажке жили, в соседних подъездах.

— Что он за человек?

— Неплохой сам по себе. Только вот работать не любит. То магнитофонные записи на барахолке продавал, то грампластинки, за которые его много раз сильно били…

— Били? Почему?

— На обычные дешевые пластиночки наклеивал этикетки модных заграничных ансамблей и продавал их втридорога.

— Расстригой его уже в Новосибирске прозвали?

— Ну, на барахолке такую кличку приклеили, а через Павлика, наверное, и шабашники Лешку так называть стали. Он же волосатый, как поп, и всегда с крестом на шее.

— Каким образом Резванов в наемной бригаде оказался? — снова спросил Бирюков.

— Я уговорила Асатура взять Лешку подсобным рабочим, — Тамара потупилась. — Когда в церковь ездила, заехала бывших соседей проведать и во дворе случайно