Сердце огненного острова - Николь Фосселер

Уютно откинувшись на обитую кожей спинку стула, сложив руки на полосатом жилете, облегавшем упитанное тело, ректор Альбертус ван Вик направил на нее внимательные, небесно-голубые глаза. Его подернутые сединой волосы были коротко острижены, а круглое лицо с бородкой, маленьким розовым ртом и острым, загнутым кверху носом всегда напоминало Флортье добродушного ежика. «Я готов вам помочь, Флортье, но это возможно лишь при условии, если вы расскажете мне, что с вами происходит». Еще никто и никогда в жизни не интересовался, что ее волнует или тревожит. Внимание, которое он к ней проявил, доброта, которую она видела на его лице, слышала в его голосе, развязали Флортье язык. Наконец-то есть кто-то, кто ее выслушает и прогонит все ее огорчения, словно назойливых мух! Она рассказала ему все. Как от нее отворачивались другие девочки, как тяжело ей было с ними общаться, хотя она очень старалась. Как она постоянно мечтала, что отец приедет и заберет ее, и она снова будет вместе с ним и братом. Как она боится, что окончательно забудет маму, ведь она умерла так давно; ей трудно припоминать ее голос, ее бледное лицо.

Лишь когда он протянул ей через стол аккуратно сложенный носовой платок, она заметила, что плачет. «Я вам очень сочувствую, Флортье; мне очень хотелось бы что-то изменить в вашей жизни. Но реально я могу вам предложить лишь, чтобы вы пришли ко мне после уроков послезавтра, и мы пройдем материал, который вы знаете недостаточно твердо». – Флортье уставилась на него влажными от слез глазами. – «Правда? Вы будете со мной заниматься?» – Он добро улыбнулся и кивнул. – «Разумеется. Ведь я отвечаю за вас».

– Значит, все верно. – Флортье слышала тяжелое дыхание Джеймса; она вздрогнула, когда он треснул кулаком по столику. – Господи, а я едва не вызвал этого Мерселиуса на дуэль за такое чудовищное оскорбление! Сколько тебе было лет? Пятнадцать?

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

Счастливая, она держала в руках классную работу, где не только было непривычно мало пометок красными чернилами, но и стояла хорошая оценка. Она сидела на коричневом диване в ректорате, на том самом, где в последние месяцы она каждый день занималась с господином ван Виком английским, немецким, географией и алгеброй. Это было во второй половине дня, когда все уже разошлись. «Поздравляю, Флортье, я горжусь вами!» Он обнял ее за плечи и прижал к себе. Он часто обнимал ее вот так, когда что-то объяснял, или клал руку на ее колено, когда предлагал чашку горячего шоколада или чая и коробку с бельгийскими конфетами, которая обычно лежала на его столе.

В тот день он прижал ее к себе еще крепче, погладил по щеке и заглянул в глаза. «Ты – необыкновенная девочка, Флортье. Ты не только красивая, но еще и одаренная. – Она смущенно улыбнулась ему. – Ты очень красивая, Флортье, – повторил он и прижался губами к ее губам. Она в испуге затаила дыхание. – Такая красивая, – бормотал он, не отрывая губ. – Я люблю тебя». У Флортье от волнения заколотилось сердце. Он любит ее – Альбертус ван Вик, ректор школы. А ведь ему за пятьдесят, он женат, и у него четверо детей. И он любит ее!

Она вздрогнула, когда он сунул ей в рот свой язык. У языка был забавный вкус – чуточку пыльный, и металлический, и кофейный, а от поцелуя вокруг ее рта остался мокрый след. Но он был ректор, и такой добрый к ней, и он любил ее. И ей было так приятно, когда его рука легла на ее грудь, которая так быстро выросла, что стала тесна белая блузка; и когда его рука задрала длинную темно-синюю юбку и скользнула под нее. «Дай мне посмотреть на тебя, Флортье. Дай мне посмотреть, какая ты красивая». Он расстегивал этой рукой пуговицы, развязывал ленты, снял с ног неуклюжие туфли, грубые чулки. Его голос все время шептал, какая она красивая, что он любит ее, что она – само совершенство. Голос гипнотизировал ее. Страх в ней боролся со стыдом и любопытством; с любопытством к запретному, грязному; о них в прошлом году скупо обмолвилась тетка Кокки и сунула ей в руки полоски ткани и пояс, когда у нее впервые начались месячные.

Флортье смущенно съежилась на диване после того, как он стянул с ее головы сорочку и снял с ног длинные панталоны; она смущалась, когда он гладил ее грудки, ласкал языком, сосал; ее соски напряглись, а внизу живота что-то сладко заныло, и по всему телу разлилось желание. Разлилось до кончиков пальцев рук и ног, когда он нежно гладил ее кожу. От стыда она даже закрыла лицо ладонями, когда он встал коленями на диван, раздвинул в стороны ее тонкие, как у жеребенка, ноги, и приник губами к треугольничку, заросшему первыми волосками. «Красавица моя, тебе понравится то, что я сейчас сделаю. Это будет прекрасно». Она подглядывала за ним сквозь раздвинутые пальцы и испуганно вскрикнула при воде багровой штуки, выскочившей из его приспущенных брюк. Эта штука, с блестящей головкой, походила на ядовитый гриб, окруженный черными курчавыми волосками. Ей стало нехорошо. «Нет. – Она торопливо села на диване. – Нет, я не хочу». Он навалился на нее всей своей тяжестью и покрывал ее кожу поцелуями. «Так делают, когда любят друг друга. Ты ведь любишь меня, правда?» Флортье нерешительно кивнула, и тогда та штука прижалась к ее промежности и вонзилась в нее. Флортье завыла, когда внутри нее что-то порвалось, а он входил в нее все глубже и глубже. Потом он начал ритмично двигаться внутри нее; ее груди прыгали, все тело сотрясалось от ударов. Ей стало страшно при виде его лица, побагровевшего, с налившимися кровью глазами; она поскорее зажмурилась и слышала лишь звуки, нечеловеческие звуки, вырывавшиеся из его раскрытого рта, – горловые стоны, дикий хрип и, наконец, хрюканье и рыдания, когда он рванулся в последний раз вперед и обмяк. «Прости меня! Я не понимаю, что в меня вселилось! Никто не должен знать об этом, ты мне обещаешь? Никто! Я ведь тебя очень люблю!» И он разрыдался на ее плече.

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

– Как ты могла? – В голосе Джеймса звучало презрение, его глаза остекленели, лицо сделалось каменным, чужим. Флортье обхватила плечи руками, словно боялась, что рассыплется на куски.

– Как ты могла решиться на связь с ректором? С женатым мужчиной, отцом семейства! Неужели у тебя нет никакого стыда?

«Мне было ужасно стыдно».

Дрожа всем телом, она оделась, чувствуя пульсирующую боль и жжение в промежности, и, пошатываясь, прошла в жилую часть школы. Там она легла в спальне на свою узкую койку и подождала, когда вымоются все девочки. Потом она отмылась от крови и подсохших остатков клейкой жидкости, замыла их следы на своих панталонах и в ту ночь не сомкнула глаз.