Память сердца - Александр Константинович Лаптев

нам не дали.

«После твоего ареста, – читал я в записке, – меня сняли с работы, выгнали из квартиры, но уехать не разрешили. 3 марта я устроилась на работу в соседнюю деревню. Говорят, ваши дела будут пересматривать, якобы допустили много ошибок. Потерпи, родной! За нас не беспокойся. Дети и сама пока здоровы. Береги своё здоровье».

Я, помню, горько усмехнулся этому совету. Как тут убережёшь здоровье? Раны от допросов перестали болеть, но я ещё очень слаб. Была бы хорошая пища, свежий воздух и подходящая работа, тогда ещё ладно. Но этого не было и в помине. А вот слова жены о том, что наши дела будут пересматриваться, заставили задуматься. В душе затеплилась слабенькая надежда.

И верно, в начале 1938 года в нашей тюрьме произошла перемена. На допросах избивали и пытали редко, больше уговаривали подписать протокол. Говорили, мол, кто подпишет, тому срок будет меньше. И режим стал полегче. Можно было даже песни потихоньку петь. Помню, пели «Не слышно шума городского…», «Бродягу», «В воскресенье мать-старушка…» и другие старинные тюремные песни. Один молодой заключенный запел было «Широка страна моя родная», но его никто не поддержал. Кто-то зло сказал:

– Хозяин у нас один – мудрый грузин. А мы, настоящие хозяева, здесь вот, за решёткой!

Вскоре нас перевели в одноэтажное здание на хозяйственном дворе тюрьмы. Из всех камер собралось человек четыреста. Не было Щукина, Шарина и ссыльного старика. Не было и Вылегжанина.

Мы гадали, зачем нас тут собрали. Некоторые говорили, что хотят куда-то отправить. Но ведь никого ещё не судили ни открытым, ни закрытым судом. Неизвестность, тоска по свободе, по родным и близким, а главное – сознание того, что сидишь в тюрьме совершенно ни за что, угнетающе действовали на людей. Некоторые надламывались и умирали не столько от пыток, сколько от душевных мук.

Все мы ждали отправки на большую стройку, в лагерь. Думали, что там будет легче. Я ещё в институте слышал, что американцы предложили нашему правительству совместно строить северную железную дорогу, соединяющую США с Советским Союзом: Аляска – Чукотка – Якутск – Тайшет. Думали, что нас отправят на эту стройку. В нашей камере был один мужичок, он два года отсидел за мелкую кражу, так он говорил, что в лагере много лучше, чем в тюрьме: кормят, одевают и зарплату начисляют каждый месяц. Когда кончится срок, деньги выдают на руки. А мой новый знакомый – директор школы, сказал тогда: «Нет уж, теперь нам зарплаты не видать, как своих ушей. Дадут срок, и будешь работать бесплатно от звонка до звонка».

Но я всё же мечтал, что буду честно работать, а в свободное время смогу заниматься самообразованием, читать умные книги. Но я ошибался. Всё оказалось хуже, чем я думал.

Третьего мая, в десять часов утра, нас вывели во двор и выстроили в шеренгу по пять человек. Погода была тёплой, солнце слепило глаза. Мы не могли надышаться свежим воздухом и насмотреться на простор голубого неба. Притащили небольшой ящик, поставили его на табурет. Пришёл начальник тюрьмы, встал у ящика.

– Кого назову, должен выйти из строя и пройти сюда, – объявил он. Опустил руку в ящик и достал первый пакет, стал читать фамилию, имя и отчество.

Всех, кто вышел, построили в колонну и под охраной с собаками повели по городу. На улицах от самой тюрьмы было полно народу. Были тут и родственники заключенных, узнавшие о предстоящей отправке, и простые жители Канска. Привели нас на железнодорожную станцию, погрузили в красные товарные вагоны с решётками на окнах и специальными козырьками над ними, чтобы ничего не было видно.

Внутри вагонов, по обеим сторонам, были устроены сплошные нары в два яруса. Но всем не хватило места, вагон был переполнен. Многие стояли на ногах, менялись местами, давая друг другу отдыхать. Были среди нас и уголовники. Они сразу заняли лучшие места.

Поезд простоял на этой станции в тупике двое суток, но к вагонам никого не подпускали. Одна пожилая женщина кричала издалека:

– Ваня! Ваня! Где ты? Отзовись! Что же с нами теперь будет?!

Вся в слезах, она пошла было к вагонам. Конвоир закричал и толкнул её прикладом в грудь. Женщина упала прямо в лужу. Стонет, не может подняться, а конвоир кричит:

– Стрелять буду!

Какая-то девушка помогла ей подняться, и они ушли. Ваню своего она так и не нашла.

Это мы видели через щель – козырёк на одном окне вагона оторвался, и через образовавшуюся щель мы поочерёдно смотрели на волю, отыскивая в толпе своих родных и близких. Я свою Настю так и не увидел.

Перед отправкой разрешили передать передачи. Мой знакомый по камере, бывший главный инженер Канского мясокомбината, ещё не женатый Николай Иванович, тоже получил обильную передачу от невесты. Уголовники это заметили, один из них сразу подошёл к нам, потребовал поделить передачу. Пришлось поделиться.

Двери вагона целый час были открыты, многие увидели своих, получили передачу и переговорили. Многие рыдали, прощались. Меня никто не провожал, но я тоже плакал вместе со всеми.

Трудное было расставанье. Весна, трава зеленеет, на деревьях набухают почки. Тоска распирает грудь.

Я попросил у товарища несколько листиков папиросной бумаги и карандаш. Написал письмо жене:

«Здравствуйте и прощайте, мои дорогие! Два дня наши вагоны стояли на станции, ждали эшелон из Красноярска. Два дня стояла толпа народу перед нами: пришли провожать своих из города и района. Как мне хотелось ещё разочек увидеть вас, мои родные. Но ты, Настя, конечно, не знала, когда нас будут отправлять. Может, больше не увидимся. Очень жаль, но судьбу свою изменить я не в силах. Настя, береги себя и детей. Не забывай своего несчастного мужа. Нас обвиняют по статье 58, суда пока не было. Куда нас повезут – не знаем, поезд пойдёт на восток. Постарайся уехать к моим родным. Прощай!»

На одном листочке написал: «Кто найдет это письмо, отправьте, пожалуйста, по адресу: Красноярский край, Саянский р-н, Унер, Таратиной».

Скоро двери вагонов закрыли, людей от вагонов отогнали, на станцию прибыл красноярский эшелон с заключенными.

Когда нас подцепили к прибывшему из Красноярска эшелону и состав тронулся, застучали колёса, четко отсчитывая стыки рельс, я тщательно, чтобы не разлетелись, сложил исписанные листики бумаги и выбросил их из поезда.

Говорят, что свет не без добрых людей. Так оно и есть. Кто-то поднял этот клочок бумаги и отправил по адресу, об этом мне написала жена через два года.

Провожавшие нас люди долго шли рядом с вагонами, плакали, махали