Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

даже противно ему, потому что и самое худшее может служить ему [вьюну] опорой». Человека, предающегося бездумному блаженству в солнечных лучах, на пахучей мягкой весенней траве, Мориак сравнивает с собакой, греющейся на солнце, а мгновение такого счастья может грозить нам [по его мнению] лишением вечной жизни. «…У нас все источники физической радости навсегда отравлены».

Говоря о моментах благодати, о предчувствии вечного блаженства, единства с Богом, о хрупкости этого невыразимого счастья, о том огоньке, который заслоняется обеими руками и может погаснуть от малейшего дыхания, Мориак пишет об ужасе, охватывающем душу при каждой необходимости столкновения с миром, потому что всякий раз на кону наше сокровище, и «напрасно человек бережет свои уста и уши», его окружают души, погрязшие в грехе и даже молча распространяющие запах смерти и заразу.

Читая «Souffrances», мы чувствуем, что это не только символ веры; на всем, что пишет Мориак, лежит такая печать правды, личного опыта, что эти слова воспринимаются как выражение подлинного религиозного переживания.

Страх перед человеком связан у Мориака именно с переживаниями религиозного свойства. Они у него сочетаются с порывами недоверия к каждому.

Какое сердце способно противостоять, — пишет Мориак, — силе внимательного взгляда? Нет почти никого, кого романист не уважал бы все меньше, даже если любит все сильнее. Потерять веру в творение так бесповоротно, как другие утратили веру в Бога, — вот опасность.

Мориаку, с его исключительным психологическим чутьем, в вечной борьбе с собой и другими грозит полная потеря веры в человека — кощунство над человеком, — и его мрачная, окрашенная янсенизмом религиозность толкает его именно в эту сторону.

И в то же время сколько любви в суровых, жестоких книгах Мориака, с какой любовью он всматривается в лицо отравительницы Терезы Дескейру, с какой болью пишет о Ноэми, отданной ксендзом замуж за мерзкого Жана Пелуейо. Некоторые места у Мориака, например репортаж из суда над женщиной, убившей своего любовника в «Affaire Favre-Bulle»[269], навсегда остаются в памяти читателя как уникальный пример сочувствия человека к человеку. Вчитываясь в Мориака внимательно, мы видим, что на дне его сурового презрения к людям, на дне слов, как острый скальпель обнажающих их слабость и грешность, все еще кроется любовь, но любовь мужская, страстная, требовательная. Жуткий страх за человеческие души, постоянная память о том, что много званых, но мало избранных, не оставляют его никогда, и не только страх вечной гибели, но и вид потерянных душ вокруг придает книгам Мориака трагический тон, сближает его, объединяет в главном с Паскалем. Мориака преследуют лица «с ужасным сходством», которое им придает грех, faces prostituées[270], которые раньше все были ясными, чистыми детскими личиками.

Но даже его сердце не выдерживает — сердце Мориака-инквизитора, преследующего повсюду грех и погибель, не дающего никому ни минуты передышки, даже в любви к солнечным лучам видящего предательство Христа. Даже у Мориака, обладающего редким для современных писателей чувством земли, солнца, престранным чувством красоты страсти, физической любви, бывают периоды, когда он сомневается в религии, которая — как он считает — «убивает природу». И тогда мы вдруг у него находим места — словно сдерживаемые слезы смертельно уставшего человека, которого с невероятной силой тянет к другой религии, к другому полюсу, к религии солнца и земли, религии божественной и плодородной природы, свободной, не зажа-той в тиски морали.

Но Мориак вновь и вновь вырывается из объятий этого земного искушения, влекомый единственным ликом Христа. Как христианин остро ощущая вечную, непреходящую ценность человека, в любой книге, в любом движении мысли он скован чувством ответственности за всех и каждого, и потому Мориак-писатель умеет быть таким резким и порывистым, иногда так ранящим всех, у кого в сердце нет этой страшной и огромной уверенности в единственном пути и единственной правде.

Даже нежность Розанова, его милосердие к человеку кажутся иногда почти что равнодушием по сравнению с жаром любви-ненависти, сжигающей Мориака. Милосердие и нежность Розанова пассивны. Не зря он о себе говорит, что рожден не для действия, а для созерцания, что пришел видеть, а не осуществлять. Розанов не верит в грех, ад, долгие годы не верит, во всяком случае, сомневается в бессмертии, и потому так упорно думает о том, что дает счастье, что дает радость жизни. Он часто пишет не о религии как таковой, а о религии как функции жизни человека, о том, что дает людям радость и утешение.

В «Темном лике», описывая свое путешествие по монастырям, Розанов рассказывает о женщине, плачущей на ступенях алтаря на коленях перед чудотворной иконой. Когда женщина ушла, он увидел на том месте, где она преклоняла голову, маленькую лужицу слез. Розанов незаметно встал на колени на ее месте и поцеловал ее пролитые слезы. «Даже если кто не любил Бога, как не любить этой любви к Богу»… и заканчивает страшными словами: «И даже если бы небеса были пусты, свят человек молящийся»[271].

Но и тогда, когда вера в бессмертие, страстное желание бессмертия просыпаются в Розанове, он никогда не связывает их с идеей о вине, и наказании, и награде, никогда не допускает мысли, что суровый Бог может осуждать человека за грехи. Себя он не раз судит строго, других — почти никогда и видит в своих ближних только печаль, о, благородство и огромное, непосильное страдание. «Моя роль — „любование“ человеком, а не ненависть»[272]. О себе Розанов пишет, что его душа сплетена из грязи, нежности и грусти, и сравнивает ее с золотой рыбкой, играющей на солнце и плавающей в аквариуме с навозом, где она не задыхается, а даже «наоборот»[273]. Будучи не менее глубоким психологом, чем Мориак, этот равнодушный к греху грешный человек живет в неустанном восторге перед сокрытой в людях духовной красотой.

Но и у Розанова было много поводов смотреть на мир и людей мрачно и враждебно. Он сам рассказывает о своей унылой и бедной молодости, вечно суровой и грустной матери, «истерзанной — бессилием, вихрем замутненных чувств»[274], но он помнил, как в шесть, семь, восемь лет видел, как мать ночью тихонько вставала с кровати, чтобы никого не разбудить, и слышал, как она молилась за всех и