Киммерийское лето - Юрий Слепухин

— Нет, — помолчав, ответил Игнатьев. — Прости, отвечаю честно, как ты и просила.

— Да, спасибо… я поняла. И это… все, что ты можешь о них сказать? И о маме… тоже? Просто не понравились — и все?

— Нет, конечно. На тот вопрос, который ты мне задала, нужно было ответить коротко — да или нет. А добавить к этому можно многое.

— Например? — с трудом выговорила она.

Игнатьев помолчал.

— Может быть… не стоит об этом здесь? — спросил он немного погодя.

— Почему же… здесь нам никто не мешает, говори.

— Ну, хорошо. Понимаешь, Ника. Они очень разные… и мне, в общем, их как-то жаль. Теперь — обоих. Раньше мне было жаль только Елену Львовну, потому что… ну, ты понимаешь. Ей ведь это действительно… непереносимо тяжело. Ну, а… Иван Афанасьевич произвел на меня впечатление совсем другое. Пожалуй, что я заметил в нем прежде всего — это страх. Ты понимаешь? Он панически боится, чтобы вся эта история… с твоим отъездом, я имею в виду… чтобы она не получила огласки…

Ника усмехнулась, судорожно кроша кусочки хлеба.

— Чтобы не дошло до партийной организации, — сказала она тем же напряженным, сдавленным голосом. — Вот чего он… боится. Знаешь что, принеси немного вина, только сухого.

— Ника, ну зачем это?

— Успокойся, я не собираюсь напиваться, мне только нужно выпить несколько глотков, иначе…

— Я тебе говорил, не нужно было начинать здесь этого разговора…

— Ну хорошо, ты говорил, ты опять прав. Так что теперь?

Игнатьев молча встал, вышел в соседний зал, где был буфет, и вернулся с откупоренной бутылкой «Гурджаани». Едва он наполнил Никин фужер, она схватила его и, не отрываясь, выпила до дна.

— Я не буду больше, — сказала она виноватым тоном, — остальное ты пей сам, мне просто хотелось немного успокоиться и вообще выпить за твой приезд. Так ты сказал, что отца тебе тоже жалко. Почему? Ты знаешь, что это он потребовал от мамы отдать Славу в детдом?

— Нет, Ника, этого я не знал.

— Ну вот, теперь знаешь. Между прочим, не думай, что я маму как-то… оправдываю. Потребовал он, но сделала-то это все-таки она. Так как же мне теперь жить — зная такое о родителях? Ну как, скажи?

— Так или иначе, но жить все равно нужно, вот что самое главное.

— Правильно, — усмехнулась Ника. — «Так или иначе». Вот и Слава с женой тоже… все утешают. Да как вы все можете! — воскликнула она вдруг, подавшись к Игнатьеву через стол. — Как вам не стыдно! Вы просто привыкли все, понимаешь, привыкли мириться с чем угодно — с любой ложью, с любой подлостью самой страшной! Я и про себя говорю, я тоже не обращала внимания, — у нас все ребята в школе к этому так и относятся: прочитают что-нибудь — «а, трепотня», только посмеиваются; показуха эта с успеваемостью — «три пишем, два в уме», — тоже все знают, посмеиваются; а когда в младших классах макулатуру или металлолом собирают? Один класс соберет, сдаст, потом из этой же кучи снова тянут взвешивать, — зато школа выходит на первое место в районе, — и все смеются… Погоди, не перебивай, я знаю, что ты хочешь сказать, — я ведь говорю тебе: я тоже смеялась, я ничуть не лучше других, но просто должны же когда-то у человека открыться глаза, Дима! Ты вот обиделся, когда я сказала тебе, что не верю больше никому, — но как я могу верить, ну скажи? Вот ты говоришь — любовь; а у нас в классе у половины родители или развелись, или разводятся, или вообще как-то так… Ну, ты знаешь, девочки любят посплетничать друг о друге. Я до сих пор думала, что вот какая у меня хорошая семья, — а что оказалось? Так кому я теперь могу верить, ну скажи?

— Ника, послушай. Я тебя совершенно не призываю мириться с мерзостями. Но реагировать на них можно по-разному, ты же понимаешь. Можно просто сидеть и скулить — «ах, до чего все вокруг мерзко», — это, кстати, легче. Но ведь оттого, что ты, я и все, у кого «открылись глаза», будут сидеть и скулить, лучше-то вокруг не станет — ты согласна? А может быть, все-таки лучше не скулить, а что-то делать?

— Например?

— То, что в твоих силах. Ты вот говорила о неблагополучных семьях; действительно, таких много. Но ты делаешь из этого вывод, что настоящей любви вообще нет, а мне думается другое: просто люди не дают себе труда любить по-настоящему.

— Странно ты рассуждаешь, — фыркнула Ника. — Как будто любовь — это труд.

— Во всяком случае, это большая ответственность. Ладно, Ника, довольно пока об этом. Ты вот что скажи — мне бы очень хотелось познакомиться с твоим братом и его женой. Учитывая их стесненные условия, навалиться к ним в гости будет, пожалуй, не совсем удобно. А что, если мы пригласим их сюда, вечером?

— Принять в ресторане? Не знаю, — Ника неуверенно пожала плечами. — Так вообще делается?

— Почему же нет?

— Знаешь, я боюсь, это их смутит…

— Есть и другой вариант: устроить застолье в моем номере. Я просто закажу ужин, и нам принесут прямо туда, — вчетвером, я думаю, поместимся? Пожалуй, так будет даже лучше. По-домашнему, верно? А то я ресторанную эту обстановку не очень люблю, особенно шум. Как ты насчет такого варианта?

— Я им передам. Не знаю только, может, они испугаются…

— Испугаются? Чего?

— Знакомства с тобой, понимаешь… Я им тут рассказывала о тебе немного — ну, что ты такой ученый, и вообще…

— А я и есть «ученый и вообще», — сказал Игнатьев. — Но только убей, не пойму, почему из-за этого нужно меня бояться.

— Ну, может, они решили, что ты вроде академика.

— Ты их успокой на этот счет. Ага, вон и второе нам несут! Так, значит, Ника, договорись с ними — на сегодня или на завтра, как им будет удобнее. Устроим этакий семейный совет, нужно же в конце концов решать, что делать…

Вопреки Никиным сомнениям, перспектива знакомства с «академиком» Ратмановых-младших нисколько не испугала. Галина только решительно воспротивилась тому, чтобы идти ужинать в гостиницу.

— Придумали тоже, — объявила она. — Все ж таки мы люди семейные — у себя, Что ли, принять не можем? Послезавтра суббота нерабочая, вот и пускай приходит твой Дмитрий Палыч. А мы тогда с тобой съездим с утра на рынок, пельменей наготовим — хоть разок поедите наших сибирских, настоящих…

Так и сделали. В субботу до самого вечера, помогая Гале по хозяйству, Ника очень тревожилась — как все выйдет и понравятся ли друг другу Игнатьев и ее новообретенные родственники.

Он пришел точно в назначенный час, нагруженный свертками и бутылками. Галя чинно поздоровалась, поблагодарила за торт и, оставив мужчин в комнате (Петька был уложен спать у соседей), вышла на кухню, где Ника спешно доделывала винегрет.

— Упьются ведь мужики-то, — сказала она озабоченно. — Славка вчера две «столичные» взял, в угловом «Гастрономе» к праздникам выбросили, а теперь и твой еще чего-то приволок. Он вообще как насчет этого?

— Я никогда не видела, чтобы он пил водку, — ответила Ника, заливаясь краской от этого неожиданно приятного «твой». — Правда, в экспедиции никто не пил, иногда только вина немного…

— А то смотри, это ведь нет хуже — с пьющим связаться… Ну, пить-то они все пьют, теперь такого, верно, и не сыщешь, чтобы вообще непьющий. Важно, чтобы меру свою знал.

— По-моему, если мужчина никогда не пьет ни капли, это даже как-то противно, — сказала Ника. — Галочка, попробуй — мне кажется, я уже пересолила.

— Не, ничего, в самый раз. Только ты зря с этим возишься, я тебе говорила — не станут они есть, сейчас как на пельмени навалятся — какие тут винегреты!

— А мы его подадим как закуску, а пельмени потом. Кто же начинает с горячего?

— Ну, гляди, — согласилась Галя. — У нас-то иначе делается.

Они немного задержались с последними приготовлениями, и, когда все наконец уселись за стол, оказалось, что Слава с Игнатьевым уже перешли на «ты», даже не успев, выпить по первой рюмке. Нику это приятно удивило: в экспедиции, насколько помнится, он всем говорил только «вы», даже Вите Мамаю. Из-за этой своей манеры он долго казался ей суховатым, слишком «застегнутым на все пуговицы».

— Ну, что ж, — сказал Игнатьев, когда рюмки были наполнены, — за здоровье хозяйки?

— Погоди, — возразил Слава, — первую положено за встречу выпить, за знакомство — чтобы, как говорится, не в последний раз…

Выпили за встречу и за знакомство, потом за хозяйку. Ника пила портвейн — сухого вина в Новоуральске не оказалось, не было даже в ресторане, — и от двух рюмок у нее уже немного закружилась голова. Когда Слава предложил тост за нее — «давай теперь за тебя, сестренка, чтобы у тебя, как говорится, все поскорее пришло в норму», — она поблагодарила его кивком и рассеянной улыбкой и прямо, никого не стесняясь, посмотрела на сидящего напротив Игнатьева.

— В каком смысле — в норму? — спросила она и со страхом почувствовала, что уже непозволительно опьянела и может сейчас заявить или сделать что угодно.

— Во всех, сестренка, это уж ты понимай как хочешь, — сказал Слава, а Игнатьев улыбнулся ей ободряюще.