Знамя Журнал 6 (2008) - Журнал Знамя

Еще когда я отсиживалась в зимних Гаграх, куда меня на зимние каникулы отправили родители приходить в себя от переутомления, а на самом деле - от несчастной любви к моему будущему мужу, который об этом все еще не подозревал, и я с опоясывающим лишаем, заработанным на нервной почве от этих безответных любовных злостраданий, пребывала там среди шахтеров и шахтерш, один старичок-художник, отдыхавший поблизости с внучкой Настей, ставшей теперь известной художницей, познакомил меня с литовским прозаиком - то ли Витас его звали, то ли Витаутас:

- Он мне сказал по секрету, что вы ему очень понравились, он просит его познакомить с вами. Вы не возражаете?

Ну, познакомились мы. Он дядька такой дородный, интеллигентный, в костюме, в золотых очках, для меня - старик, лет ему тридцать восемь против моих девятнадцати. Живет в соседнем номере. И что? “Здрасьте” - “Здрасьте”. “Как красиво снег лежит на мандаринах!” “В зимнем море есть свой колорит!” Скукота!

И вдруг он мне говорит:

- У меня книжка вышла в Вильнюсе. Я бы хотел это отметить. Приходите сегодня вечером ко мне в номер. У меня - вино, фрукты, коньяк, хорошая музыка.

Но я, как только про вино с хорошей музыкой услышала, у меня внутри тут же звук стал такой тревожный нарастать, как в фильме Гайдая, когда Никулин чувствует, что чуждая неведомая сила приближается к его бриллиантовой руке.

- Спасибо большое, - вежливо сказала я. - Но я хочу поработать.

И как он ни уламывал, я ему:

- Призвание превыше всего!

И что? Он там у себя в номере напился своего вина, может быть, даже и коньяка - вдогонку и, пьяный, стал на ночь глядя стучать ко мне в номер. Якобы хотел что-то узнать или уточнить. Но тут опять появился этот звук, и я сказала ему:

- Уточняйте, пожалуйста, через дверь.

Но он, конечно, не стал ничего уточнять, а стал стучать кулаками и ломиться. Но дверь была крепкая, и он ничего не достиг.

Все на какое-то время успокоилось, но, видимо, он, вернувшись в свой номер, добавил еще и полез через перегородку между лоджиями - со своей на мою. А у меня как раз дверь была чуть-чуть приоткрыта: я сижу пишу стихи, морской воздух овевает меня, ночной ветерок. И вдруг - бац! - что-то такое тяжелое прямо в мою лоджию - это он грузно перевалился, коленку зашиб, очки разбил.

Ух, я и перепугалась, и разозлилась, кинулась дверь в лоджию запирать. И - едва успела - он уже вскочил и принялся в нее колотить. Всей массой своей наваливается, дверь аж дрожит: она, в отличие от входной, крепкой, довольно хлипкой была да еще и со стеклом.

“Ну, думаю, а как он стекло это выдавит, мне-то чем защищаться?” Я хоть и крепкая была, и сильная, и румяная, и мне девятнадцать лет, а все-таки мужик-то этот больно здоровенный. И на улицу от него через другую дверь не убежишь в ночь - там молодые грузинчики ходят по темноте, белками посверкивают:

- Эй, блондинка, пойдем угощу!

Стала я по номеру шуровать - орудие какое-нибудь искать, палку, ничего более подходящего не нашла, чем вантуз и вешалка. Встала я перед ним за стеклом - в одной руке этот вантуз, в другой - вешалка с крючком, размахиваю ими воинственно, лицо делаю свирепое, глазами вращаю, зубы скалю, боевой клич испускаю. Видимо, это его впечатлило, и он обратно полез. А я слежу сквозь стекло, чтоб он уж полностью туда опрокинулся. Но он, видно, уже силы порастерял, нога у него раненая, очков нет, редкие волосики порастрепались на субтропическом ветерке, сам он в рубашке одной промерз в феврале-то на лоджии да хотя бы и в Гаграх стоять: никак не может залезть. Но я строго слежу, и как только он в мою сторону бросает жалостливый взгляд и всей своей фигурой выражает пораженческую горесть, поднимаю свой вантуз и поворачиваю в его сторону вешалки железный крючок.

В общем, на следующий день в столовой дома творчества он вообще не появлялся. А еще через день мне старичок-художник, который нас познакомил, и говорит:

- Простите, но мне кажется, наш Витас (Витаутас) в вас влюбился. Вчера весь вечер только о вас и говорил - неизгладимое впечатление вы на него произвели.

Еще бы! Я живо представила себя, грозную, как полки со знаменами, с вантузом и вешалкой в обеих руках…

А еще через несколько дней мне был этот тайный голос, призывавший позвонить моему будущему мужу. А потом я уже была в Москве.

Нет, конечно, не все было так уж благостно, когда я, дрожа от ужаса, перешагнула порог его дома. Хотя мне очень тогда хотелось поговорить о чем-нибудь интеллектуальном и высоком, соответствовавшем моим чувствам. Но я так боялась - какая замечательная строчка есть у Вознесенского: “не знал я, циник и паяц, что любовь - великая боязнь”, - что взяла с собой для верности мою любимую, еще школьную, подругу.

- Расскажи ему, какие мы замечательные, веселые, - попросила я.

И мы вошли в дом. У него был в гостях молодой декадентский поэт, очень утонченного вида, который только что закончил книгу стихов “Запастерначье”, и мы сели на кухне пить чай.

И тут моя прекрасная подруга принялась устраивать мою судьбу, странное вдохновенье осенило ее, и она стала красноречиво повествовать о таких историях, которые, мягко говоря, вовсе не обязательно было выкладывать моему будущему мужу да еще при первом посещении. Ну, например, она вспомнила, как мы с ней на спор в девятом классе выпили в уборной Третьяковской галереи бутылку гамзы… И закусили ирисками “Золотой ключик”. А потом вышли к народу в зал, и эти ириски вдруг у нас посыпались по всему полу.

Впрочем, поэту-декаденту эти истории очень понравились, и он бурно смеялся:

- Забавные такие девчонки!

И он даже приглашал нас к себе на академическую дачу, доставшуюся ему в наследство от его дедушки-академика:

- Ко мне туда и Димочка С. приходит - сын этого, - и делал многозначительный жест рукой. - Так что приезжайте, всегда приятно пообщаться со свободными людьми.

А вот на моего мужа рассказы моей подружки не произвели такого уж обольстительного впечатления - он сидел, вежливо изображая улыбку, и, когда мы вышли из подъезда, подружка честно сказала:

- Ну что? Я очень тебя подвела?

- Ты погубила мне жизнь, - грустно ответила я. - Но я все равно буду тебя любить.

Боже мой, что же я ничего не могу придумать путного для Журнала! Лезут в голову какие-то нелепые истории, и вовсе не о том, а все какая-то ерунда: “вино, хорошая музыка”…

Я выступала от бюро пропаганды художественной литературы в Парке культуры. Дело это было очень муторное - открытая эстрада, на скамейках - случайные люди, в основном старички-пенсионеры и одинокие мамаши с орущими детьми, а кроме того - просто проходной двор: все туда-сюда передвигаются, останавливаются, пьют пиво, прислушиваются, зевают, переговариваются и отходят. Звук в микрофоне - плывет, сам микрофон вдруг начинает гудеть. В принципе, это дело дохлое, никому не нужное, а для поэта так даже и вредное. В довершение всего я была беременна на девятом месяце моим сыночком. И только перспектива получения семи рублей пятидесяти копеек толкнула меня на эту авантюру. К тому же Сьюзен, жена американского корреспондента в Москве Питера Осноса, подарила мне набор одежд для беременных, и на каждой вещи было написано по-английски: “Наслаждайся своей беременностью”, и я, в принципе, наслаждалась и щеголяла - настолько шикарными были эти широкие кружевные блузки, белые брючки с большой широкой резинкой на пузе и вольно ниспадающие длинные платья в мелкий цветочек.

Выступали мы на пару с довольно бездарным поэтом, хотя и красавчиком Славой Л. Сойдя с эстрады и подписав у администраторши путевку с благоприятным отзывом, чтобы отвезти ее в бюро пропаганды, мы оба вздохнули с облегчением. И Слава Л., сладко поглядывая на меня, вдруг сказал значительно:

- А не махнуть ли нам сейчас ко мне? Посидим при свечах, у меня вино, хорошая музыка…

Я испытующе вперилась в него - он что, издевается надо мной? Баба перед ним на сносях, старший годовалый ребенок дома с отцом остался - он в курсе, я еще перед выступлением ему об этом сказала…

Но взор его зажегся зазывным огнем, и я поняла, что это он всерьез, живота моего под широченной вышитой блузой не заметил, а что дочка дома, ну так и что ж…

- Спасибо, конечно, - сказала я, - но у меня дела…

На следующий день я родила сыночка. А еще через пару недель я поехала получать гонорар за свое позорное выступление и встретила у кассы Славу Л.

- Как живешь? - спросил он.

- Хорошо, - ответила я. - Вот, сынка родила, пока мы не виделись…

- Как сынка? У тебя же годовалая дочь.

- Ну, тогда была только дочь, а теперь еще и сынок. Скоро ему уже полмесяца будет.

У меня есть два “жития” святителя Спиридона. Одно - составлено неким греком Михалисом Г. Ликисса, другое - вышло недавно в Москве и написано А.В. Бугаевским. Во втором житии, в отличие от первого, утверждается, что святителю Спиридону, несмотря на явленные им чудеса и свидетельства его прозорливости, так и не удалось обратить в христианство языческого жреца Олимпа. Тот, хотя и относился к Святителю с почтением, все же не принял Христовой веры. И это не менее важный и красноречивый факт жизни святителя Спиридона, чем если бы он все-таки обратил идолослужителя.