Сармат. Все романы о легендарном майоре спецназа - Александр Звягинцев

К его великому облегчению, перебинтованный человек не умер, а спал крепким сном.

– Ну спи, спи… – старик покивал, тяжело вздохнул и наконец поднялся с колен. – Мои двое сейчас тоже спят. Только ты проснешься, когда есть захочешь, а они никогда не проснутся…

Сарматов незаметно открыл глаза и проводил старого моджахеда взглядом. Чем-то он удивительно был похож на того старика Вахида, которого казнил Абдулло. Все старики чем-то похожи друг на друга, подумал Сарматов, будто бы время стирает черты индивидуальности с их лиц, оставляя лишь следы горестей и лишений.

А солнце уже показалось над горами. Из палаток один за другим стали вылезать босые люди. Каждый расстилал маленький расшитый коврик, становился на колени и начинал совершать свой утренний намаз.

Через час караван снялся со стоянки и опять медленно, как огромная сороконожка, пополз вверх по узкой горной дороге…

МОСКВА. ГОСПИТАЛЬ ИМЕНИ БУРДЕНКО. 3 июля 1988 года

Большая, коек на двадцать, палата была набита безрукими, безногими, перетянутыми бинтами и лежащими под капельницами людьми. Все они что-то делали, дабы скоротать тоскливое больничное существование. Одни писали письма, другие резались в домино, третьи читали или травили друг другу анекдоты. Некоторые просто лежали и смотрели в потолок. В углу, рядом с кроватью полностью замотанного в бинты человека, стояла широкая детская коляска для близнецов, внутри которой мирно посапывали два малыша; рядом прикорнула на сдвинутых стульях молодая хрупкая женщина. Человек в бинтах пришел в себя и громко застонал. Женщина мгновенно вскочила со своего импровизированного ложа и склонилась над ним.

– Я здесь, Андрюша! – сказала она. – Что тебе, родной?..

– Пить!

Она намочила в стакане воды жгут бинта и, поднеся его к потрескавшимся от жара губам, виновато сказала:

– Военврач велел только губы мочить.

К ней, опираясь, на костыль, подошел молодой раненый в наброшенном поверх пижамы кителе с сержантскими погонами на плечах:

– Везла бы ты домой сосунков, сестренка, присмотрим мы за лейтенантом!

Закусив губу, та упрямо замотала головой и, схватив стоящую в углу швабру, начала протирать пол палаты.

Сержант отошел к раскрытому окну и стал вглядываться в городскую толчею, просматривающуюся сквозь прутья забора и листву деревьев, окружающих госпиталь.

– Закурить не найдется, земеля? – дотянулся до него костылем здоровенный раненый, лежащий на высокой кровати, с подвешенными на растяжках, забинтованными ногами.

– Ожил, земеля! – улыбнулся сержант, протягивая пачку «Явы». – А вчера из тебя лишь мат с юшкой…

– Блин, я до министра обороны дойду, суки! – глубоко затягиваясь сигаретой, проскрипел зубами тот. – Нас из Герата на «тюльпане»… Ящиков пятнадцать «груза двести» и нас, тяжелораненых, больше ста, всех вперемешку, и салабонов, и «полканов»… Вместо Ташкента в Мары, в Туркмении ссадили. «Тюльпан» на крыло – и назад в Афган, а нас навалом на песок у взлетной полосы… Жара – сорок в тени, ни кустика, до стекляшки аэропорта версты две…

– Вот суки! – вырвалось у сержанта.

– Военврач бегает между нами, что делать, не знает, у самого слезы на глазах… У него ни бинтов, ни йода, блин!.. Кричит: «Погодите, не умирайте – заберут вас скоро!» Ага-а, забрали, блин! Три «газона» с туркменскими ментами подъехали. Менты сытые, из глаз масло льется!.. Смотрят они на нас, как на зверей в зоопарке, смеются: «На все воля Аллаха – вас здесь никто не ждал!» Шесть часов мы на этой полосе загорали. За это время человек пятнадцать тяжелораненых «грузом двести» стали, а остальные поползли по бетонке к стекляшке, а за ними полосы кровавые и мухи их азиатские роем…

– Возьми пачку себе! – сказал сержант и взял прислоненную к спинке кровати, видавшую виды, в солдатских наклейках гитару. Прижав ее культей левой руки к себе, он здоровой правой перебирает струны и поет хриплым голосом, не замечая вошедших в палату Толмачева, Николая Степановича, капитана-порученца и двух военврачей в белых халатах поверх армейских рубашек.

Грохот боя и адская сушь —У войны лик такой некрасивый!Белый снег на хребте Гиндукуш —Опоздавший подарок России!

Повезет – разойдемся со смертью,Злую память утопим в вине,Только вы нам не верьте, не верьте —Мы останемся здесь, на афганской войне!

Раненый с подвешенными ногами толкнул поющего сержанта костылем, показывая ему на дверь. Однако тот, оглянувшись и увидев незваных гостей, только развернулся и еще сильнее прижал культей гитару. В его сузившихся глазах полыхнула злость, и он запел, чеканя слова:

Вам вовек не дождаться возвратаНаших грешных, погубленных душ —Им блуждать и блуждать под Гератом,За афганским хребтом Гиндукуш!

Генералам на грудь лягут Звезды,Ну а нам – седина в двадцать лет!Птица-юность сгорела под Хостом,И виновных, конечно, в том нет!

– Уж слишком они себе позволяют! – вскинулся Николай Степанович и ястребом посмотрел на стушевавшегося военврача.

А сержант, прикрыв глаза, словно не было у него больше сил смотреть на тошные лица командиров, продолжил петь с надрывом:

Грохот боя и адская сушь —У войны лик такой некрасивый!Белый снег на хребте Гиндукуш —Опоздавший подарок России!

Исподтишка погрозив раненым кулаком, военврач показал вошедшим на кровать, возле которой приткнулась детская коляска.

– Лейтенант Шальнов, товарищи! – сказал он и вздохнул: – Состояние тяжелое, сделана операция по пересадке кожи…

– У вас здесь госпиталь или детский сад? – перебил его Толмачев, показывая на коляску.

Со шваброй в руках вперед вышла измученная хрупкая женщина.

– Извините, пожалуйста! – покраснев, произнесла она. – У них здесь не хватает нянечек, так что я заодно на общественных началах!.. А их, – показывает она на посапывающих малышей, – деть некуда… Им всего по два месяца, – совсем смутившись, добавила она. – Один мальчик у нас и девочка… Тоже одна… Вот…

– А вы, собственно, кто? – спросил генерал.

– Я?.. Я Лена Шальнова, жена лейтенанта Шальнова.

– Понятно! – улыбнулся Толмачев и наклонился над кроватью: – Лейтенант? Слышь меня, лейтенант? Открой, сынок, глаза, если меня слышишь.

Шальнов открыл затянутые мутной пеленой боли глаза и, мгновенно ослепнув от яркого солнечного света, врывающегося в палату, снова закрыл их.

– Не трогайте его, товарищ генерал! – попросил врач. – Он сейчас один на один с костлявой…

– Мы вот хотели поговорить с лейтенантом! – обратился тот к Лене. – Да не вовремя, видно!.. Подарки вот хотели передать, – кивнул он нагруженному пакетами порученцу, и тот аккуратно поставил их рядом с кроватью. – И вот еще, – сказал Толмачев, вкладывая в откинутую к краю кровати забинтованную руку Шальнова орден Красной Звезды. – А это, дочка, нашьешь на его китель, – протянул он погоны с одним просветом и тремя звездами.

– Спасибо! – зардевшись, ответила она.

Наклонившись к ее лицу, Толмачев подмигнул и спросил:

– Сосунков окрестила?..

– Нет еще! – шепотом ответила она. – Ребята из их группы хотели после возвращения оттуда… – Она всхлипнула. – Они все хотели, чтобы крестным отцом был Игорь Сарматов. А о нем ничего не известно?

Толмачев нахмурился, покачал головой и, обведя взглядом палату, стремительно направился к выходу… Николай Степанович удивленно посмотрел ему вслед и, повернувшись к Лене, сказал:

– Я, собственно, тесть… э-э… капитана Савелова… У меня большие возможности, может, я могу что-нибудь сделать для вас с лейтенантом?

– Нет, нет, спасибо, у нас все есть! – торопливо ответила женщина.

– Эй ты, тыловая крыса, если у тебя большие возможности, не мог бы мне новую руку сделать?! – зло спросил лежащий у окна сержант и показал свою культю.

– Не забывайтесь, молодой человек! – вспыхнул тот и под насмешливые ухмылки раненых так же быстро покинул палату.

БЛИЖНЕЕ ПОДМОСКОВЬЕ. 3 июля 1988 года

…Стремительно бегут навстречу черной «Волге» заросшие сурепкой подмосковные поля, задумчивые березовые рощи и неказистые деревеньки. Водитель Трофимыч бросил встревоженный взгляд на сидящего на соседнем сиденье, задыхающегося от жары и гнева Толмачева и участливо произнес:

– Эко вас перевернуло, Сергей Иванович!.. Мало раненых, безногих и безруких на своем веку видели, что ли?..

– Много, Трофимыч, ох, много! – закашлялся тот. – А теперь вот сам вроде бы как подбитый!..

– Сердце прихватило?

– Хуже! – обронил Толмачев и отвернулся к открытому окну машины.

Павел Иванович Толмачев встречал брата у ворот двухэтажной, обнесенной бетонным забором дачи в компании красавца-сеттера и угрюмого бладхаунда.

– Это, брат, ко мне! – бросил он начальнику охраны и под локоть повел генерала в стоящую на отшибе оранжерею.