Полночь в саду добра и зла - Джон Берендт

Я тоже выхожу из зала и вижу Сонни Зейлера, который стоит перед телевизионными камерами и говорит об апелляции. Откуда-то бочком выскользнул завсегдатай; вид у него, как всегда, лукавый и озорной.

– При хорошем поведении, – говорит он, – Уильямс выйдет на свободу через семь лет.

– Мне сказали, – отзываюсь я, – что это может произойти даже быстрее, если за дело возьмется некая особа по имени Делия.

– Кто-кто? – Завсегдатай прикладывает к уху сложенную лодочкой ладонь.

– Делия.

– Кто эта Делия? – недоумевает он.

– Вы хотите спросить: кто была Делия? – говорю я. – Единственное, что я о ней знаю – это то, что она умерла.

Глава XXII

СТРУЧОК

Посмертная сила Делии, если покойница и в самом деле обладала таковой, очевидно, не оказывала немедленного действия. Это стало ясно после того, как адвокаты Уильямса обратились к судье Оливеру с просьбой об освобождении Джима из тюрьмы под залог. Судья ответил решительным отказом. Оливер уступил только одном пункте – Джим не будет переведен в страшную рейдсвиллскую тюрьму. Он останется в саваннской тюрьме Чатемского графства, пока его защитники занимаются обжалованием приговора, а это может затянуться на год и более. Такая уступка привела в ярость членов комиссии исправительных заведений, которые вознамерились по этому поводу вчинить Уильямсу иск в сумме девятьсот долларов в месяц за эксплуатацию камеры и прочих удобств. (Иск не был принят, поскольку, как сказал судья графства, данный случай не может быть предметом судебного разбирательства.)

В отсутствие хозяина атмосфера в Мерсер-хауз стала какой-то призрачной. Плотные шторы, закрывшие большие окна, отсекли интерьер дома от внешнего мира, пышными приемами было покончено. Разодетые гости, расхаживающие по залам, отошли в область преданий, ] Однако, живая изгородь была всегда аккуратно подрезана. Газон перед домом подстрижен, а по ночам сквозь занавеси пробивался свет. В этом не было никакого чуда, просто Бланш Уильямс переехала в Мерсер-хауз из» Гордона, чтобы следить за домом и за ходом суда. Старая женщина чистила серебро, стирала с мебели пыль и каждую субботу пекла свежий карамельный пирог, ожидая возвращения сына.

Магазин-мастерская в каретном сарае продолжал функционировать под руководством бригадира и старшего продавца Барри Томаса. Время от времени его видели стоящим у входа в магазин с поляроидом в руках – он фотографировал очередной плантаторский секретер или комод, выгружаемый из кузова пикапа. Потом Томас относил снимки вместе с каталогами за несколько кварталов в тюрьму, чтобы Уильямс оценил новое приобретение и сделал новый заказ на покупку или распорядился насчет продажи. Все знали, что он и из тюрьмы продолжает заправлять своими антикварными делами.

Ему крупно повезло – в камере был телефон. Вообще, по закону, человеку, отбывающему пожизненное заключение, не положено пользоваться телефоном, но камера, куда определили Джима, предназначалась не для осужденного, а для лица, которое дожидается суда и поэтому может – и имеет юридическое право – общаться по телефону с адвокатами и семьей. Телефон работал только в одну сторону – на волю, и все звонки регистрировались администрацией тюрьмы и проходили через тюремный коммутатор. Для Уильямса, естественно, было немыслимо вести дела так, чтобы каждый его телефонный разговор с деловым партнером начинался с возгласа оператора: «Сейчас вы будете говорить с абонентом из тюрьмы Чатемского графства», однако, Уильямс быстро научился обходить эту рогатку. Он звонил через коммутатор в Мерсер-хауз матери или Барри Томасу, а те соединяли его по дополнительному каналу с нужным абонентом. С помощью этой уловки Уильямс поддерживал связь со всеми видными фигурами антикварного рынка, не сообщая им, что находится в тюрьме. Он болтал с Гезой фон Габсбургом об аукционе Кристи в Женеве и заказал там пару запонок, сделанных Фаберже по заказу русского Великого князя. С издателями «Антиквара» он беседовал о статье, которую обещал написать о портретистке восемнадцатого века Генриетте Джонстон. Каждый звонок Уильямс сопровождал пометкой, которая передавалась по факсу: «Был очень рад нашей беседе. Надеюсь на скорую встречу…»

Умение представить дело так, словно он звонит из комфортабельных покоев Мерсер-хауз, требовала от Уильямса незаурядной изворотливости и изобретательности, в чем я убедился во время телефонного разговора с ним. В глубине камеры на полную мощность работал телевизор, слышались какие-то хриплые крики, переходящие периодически в истошные вопли. Уильямса поместили в камеру для гомосексуалистов и умалишенных, Их и Уильямса содержали отдельно от остальных заключенных для безопасности. Камера в просторечии называлась стручком. В этом пространстве размером двадцать на двадцать футов помещалось восемь заключенных. Разнородность контингента создавала в камере атмосферу непредсказуемости.

– Все зависит от того, кто в данный момент находится в камере, – говорил Уильямс. – Вот сейчас здесь, кроме меня, еще один белый и пять garcons noirs,[19] Трое из пяти noirs все время играют в карты, но стоит им услышать по телевизору любую музыку, как они пускаются в пляс и начинают во все горло орать песни Это случается очень часто, потому что телевизор работает здесь с восьми утра до двух или трех часов ночи, причем ящик включен на полную громкость. Я ношу затычки в ушах или слушаю записи в наушниках, но звук телевизора перекрывает звук в наушниках, а когда эти ребята поют и пляшут, я почти не слышу свою музыку. Самое страшное – это выступления Soul Train.

Двое остальных noirs – это давно разлученные любовники, которых соединили здесь всего неделю назад. Сколько было стонов и ласк, когда они встретились, вы не можете себе и представить – обвинения в измене, объяснения в любви и мольбы о прощении, рыдания, смех и визг. Все это продолжалось не один час. Пока мы разговариваем, они заплетают друг другу косички. Потом надают друг другу пощечин, а после этого займутся сексом. Белый заключенный немного поврежден рассудком. Его привели сегодня утром, и с тех пор он постоянно трется о стены и громко разговаривает сам с собой. Остановить его невозможно. Это какой-то зоопарк.

Во время кормления все немного успокаивается. Меню состоит из бутербродов с арахисовым маслом и каким-нибудь желе. Иногда дают кусочек протухшего мяса. Все совершенно несъедобно, но мои сокамерники этого не знают и поэтому вполне довольны и ведут себя тихо. В это время я обычно делаю деловые звонки. Если мне надо позвонить в другое время, то я даю им взятки в виде сигарет или сладостей, которые покупаю здесь в тюрьме.

Уильямс убедил своих друзей не навещать его.

– Комната свиданий – это длинный узкий коридор с двумя рядами стульев, разделенными перегородкой из плексигласа, – продолжал он. – Сюда приходят целыми семьями навестить своих преступных близких. Дети плачут, все кричат, чтобы быть услышанными, а в результате никто никого не слышит… Бедлам!

Определенно, Уильямс не хотел, чтобы его видели в столь унизительных обстоятельствах. Беседуя по телефону, он, конечно, чувствовал себя намного комфортнее. Светские звонки он делал по вечерам. Правда, в трубке не раздавалось звяканье кубиков льда в стакане но курить Джиму разрешили, и было слышно, как он с удовольствием попыхивает сигарой.

– Бывают здесь и свои маленькие потрясения, – рассказывал Уильямс, позвонив мне как-то в середине ноября. – У нас появился новый заключенный. Он ползает по камере на четвереньках, лает по-собачьи и периодически поднимает ногу и мочится на стены. Мы пожаловались надзирателю, но тот ничего не стал предпринимать. Вчера днем, когда этот сумасшедший спал, я подкупил своих сокамерников, чтобы они приглушили телевизор, и позвонил знакомому дилеру в Лондон договориться о продаже картины. В это время парень просыпается и принимается за свое. Я продолжаю разговаривать. «Это моя восточно-европейская овчарка», – говорю я своему собеседнику, но тут идиот меняет октаву и начинает; визжать. «А это кто? – спрашивает дилер. – Шарпей?» – «Нет, – отвечаю я – это йорки». Я прикрываю рукой трубку и кричу: «Кто-нибудь уведет собак из сада?» Я делаю знак своим сокамерникам, и они, поняв меня с полвзгляда, хватают психа и затыкают ему рот. Мы с дилером продолжаем обсуждать красоты английской ландшафтной живописи, а у меня в ногах крутится живой клубок тел, откуда раздается какое-то сдавленное похрюкивание и придушенный визг. Не знаю, что подумал по этому поводу дилер, но картину он купил.

Хотя Уильямс говорил как всегда уверенно и напористо, он не отрицал тяжелых условий своего нынешнего существования. Он был лишен визуального контакта с внешним миром. Шесть узких окошек камеры были забраны грязными коричневыми стеклами, и в камере круглые сутки горел свет. Уильямс признался, что не может есть тюремную пищу и вынужден питаться арахисом и конфетами, которые он покупает в тюремном магазине. На лбу у него появилась какая-то твердая шишка, в ушах он слышит постоянный звон, а на руках и спине высыпали непонятные пятна. Когда сыпь распространилась, он обратился к тюремному врачу. Ожидая очереди на прием, он выяснил, что у пятерых заключенных, которые тоже находились в приемной, точно такая же сыпь.