Пляска в степи (СИ) - Богачева Виктория

В стороне от терема, ближе к клетям, воевода Крут держал за плечи стоявшего перед ним отрока и потряхивал его, и костерил почем свет стоит. Из-за расстояния княгиня не слышала его слов, но уж больно выразительным было у дядьки Крута лицо. Судя по всему, провинившемуся отроку изрядно попало от строгого, требовательного воеводы.

Она и Чеслава уже поднялись на крыльцо, когда у ворот зашевелились кмети, и вскоре показался князь. Он и сотник Стемид нынче делили утреннюю трапезу с кем-то из старых бояр; к своему стыду, Звенислава не запомнила его имя.

Ярослав легко соскочил на землю и привычным движением поправил широкий воинский пояс. Как тот отрок, которого костерил дядька Крут, двинулся к князю, Звениславка не углядела. Зато узнала его лицо, когда юноша, наконец, повернулся. Давненько она не видала отрока Горазда, хорошо запомнившегося ей по далекому степному терему дядьки Некрасов и долгому пути в дом ее нового мужа.

Двигался тот как-то неумело, будто остерегался чего-то. К князю отрок Горазд подошел со спины, и Ярослав его не видел. А когда обернулся, то на миг застыл в оцепенении, что совсем не подобало князю. Но порой побороть свое удивление был не в силах даже он.

Не чураясь того, что на подворье полным-полно людей, отрок Горазд вдруг после пары приветственных слов упал — рухнул — перед Ярославом на колени.

Князь отшатнулся и что-то приказал ему, едва разжав зубы. Своенравный отрок упрямо покачал головой. Его губы шевелились, он говорил, но Звенислава не слышала.

В изумлении она повернулась к Чеславе, застывшей подле нее на крыльце.

— Что он натворил, этот отрок? Почему стоит перед князем на коленях?

— Коли б я ведала, госпожа, — воительница развела руками. — Давненько я его не видала, к слову. Уж несколько седмиц, чай.

Схватив отрока за плечо, Ярослав вздернул его с земли на ноги. На них уже косились, к ним же спешил воевода Крут. Звенислава вдруг поймала взгляд сотника Стемида, и тот подмигнул ей с улыбкой. Мол, ничего страшного.

Вечером они трапезничали вчетвером, а случалось такое крайне редко. Обычно за длинным дубовым столом в горнице собирались и ближайшие княжьи дружинники, и бояре, и простые кмети, и князь и княгиня разделяли с ними вечернюю трапезу. Нынче же заместо гридней за столом с ними сидели Любава да Яромира.

Обе девочки орудовали ложками, за две щеки уплетая наваристую похлебку, когда Звенислава решилась задать вопрос, мучавший ее еще с утра.

— В чем провинился отрок сегодня утром?

Ярослав оторвался от похлебки и посмотрел на нее. По его лицу трудно было понять, пришлось ли ему по нраву любопытство жены.

— Ни в чем, — он мотнул головой и потянулся за куском хлеба.

— Тогда почему Горазд упал перед тобой на колени?

Притихшая Любава отложила в сторону ложку и локтем пихнула в бок не прислушавшуюся к разговору взрослых Яромиру, сделав знак глазами: мол, навостри уши!

Коли не любы были ему ее вопросы, князь никак этого не показал. Хотя и казалось Звениславке, что как вернулся по утру в терем, словно посмурнел Ярослав. Стал задумчив да мрачен.

— Он мыслил, что подвел меня. За то и повинился. Но его вины ни в чем не было, — договорив, он резко повернулся в сторону дочерей, которые почти перестали стучать ложками. — Вы тут уши никак греете?

Ему хватило лишь строже нахмурить густые брови, чтобы даже тень любопытства исчезла с лиц девочек, и обе поспешно уткнулись в свои миски.

— Батюшка, а дозволишь нам в неделю на вечерки пойти? — не утерпев, Любава поглядела на отца. — У Радмилы в избе все собираются.

В начале седмицы отпраздновали Таусень, ознаменовавший полное окончание всех полевых работ. Мужики начали по утрам молотить хлеб и зажгли первый огонь в овинах. Молодые девки да парни порадовалась последним тёплым денькам: пожгли осенние костры да поводили хороводы, провожая лето. В спячку уложился в избах домовой, и хозяйки запекли углы. Прося домового хранить тепло дома зимой, они напекли особых «блинцов» — блинов небольшого размера, а первый блин разделили на четыре части и разнесли по углам избы как подношение, чтобы дух дома был сыт и спокоен.

После Таусеня начиналась долгая пора посиделок да вечерок — вплоть до самой весны. Собираясь в избах у подружек, девицы рукодельничали, ткали и вышивали, а заодно гадали на женихов — те, кто постарше. Ровесницы Любавы и Яромиры исполняли родительские наказы — уроки — и рукодельничали под присмотром кого-то из мужатых женщин.

— Малы вы еще, — Ярослав все же с сомнением покачал головой.

— Ничего и не малы! — громко воспротивилась старшая княжна. — Я вышиваю совсем как взрослая, мне и матушка-княгиня так говорит!

— А ведешь себя как дитя.

Несмотря на сказанное, когда князь посмотрел на Звениславу, его глаза улыбались. Он вновь собрался заговорить с дочерью, но из глубины терема раздался пронзительный, испуганный крик. От него кровь тотчас стыла в жилах, и на ум приходили самые смурные мысли.

— Макошь-матушка, княгинюшка моя! Что делается-я-я-я-я! Подсобите, кто-нибудь, подсобите!

Ярослав вскочил с лавки и бросился прочь из горницы, Звениславка — следом за ним. Женщина продолжала кричать и, выбежав за дверь, княгиня поняла, что кричали где-то на женской стороне терема. Мужчинам на нее ступать запрещалось — всем, окромя князя. Но нынче был особый случай — уж слишком жутко звучали громкие, тоскливые завывания, и потому, когда Звениславка добежала до той половины, кроме Ярослава там собрались уже и холопы, и теремные девки, и пара кметей.

Оказалось, что кричала служанка княгини Мальфриды. Она сползла по бревенчатой стене на дощатый пол и, обхватив себя ладонями за лицо, продолжала тихонько завывать. Разумных слов от нее сложно было добиться, и Ярослав первым толкнул приоткрытую дверь в горницы княгини Мальфриды. Она едва покидала их в последние седмицы. Сперва из высокомерия и гордыни, а после уже и князь ей воспретил свободно гулять по терему, рассказав, что княжич, ее сын, замыслил предательство да измену.

Внутри Звениславки все оборвалось, когда она смотрела мужу в спину. Стало вдруг холодно, и она обхватила ладонями свои плечи. А вдруг руки наложила на себя гордая княгиня? Выходит, это они ее погубили?

— А вы что тут забыли! Ну-ка живо отсюда, живо!

После ругани раздались тонкие детские всхлипы, и Звенислава стремительно обернулась. Конечно же, Любава и Яромира не утерпели и побежали за ними, а она совсем про них позабыла в суматохе!

А нынче прибежавший на шум сотник Стемид держал обеих княжон за уши, пока выговаривал им за неуемное любопытство.

Звенислава подскочила к ним словно орлица и сперва отвела руки сотника подальше от детских ушей, а уже после принялась их ругать.

— Никаких тебе вечерок у Радмилы, Любава! — горячо говорила она. — Будешь в горнице сидеть и вышивать под присмотром тетушки Бережаны! Сколько я тебя выгораживала перед князем-батюшкой за подслушивание, а тебе все как с гуся вода!

Конечно же, Любава тотчас разревелась от обиды и несправедливости.

Пока Звенислава говорила с девочками и отправляла их спать, передав с рук на руки подоспевшим нянькам, оказалось, что княгиня Мальфрида жива. Токмо заледенела вся, стала холоднее снега, да дышала едва-едва. Почти не вздымалась ее укрытая покрывалом грудь. Верная ее служанка пришла в горницы госпожи, чтобы принести ей ко сну теплого киселя да сладкого пирожка, и увидала, что лежит та подобно мертвой на постели поверх шкур да покрывала. Косы разобраны к ночи, волосы гладко зачесаны, все несчетные украшения сняты и сложены на столе ровным рядком.

Токмо вот лицо белее молока, а губы — что у мертвой. И не просыпается княгиня, как бы сильно ее ни трясли, ни звали да ни хлопали по щекам. Еще говорили, что подле постели на полу валялся обгоревший, почерневший предмет. Не то кость, не то шкатулка деревянная, не то жезл — было не разобрать.

Звениславка сама в горницу к княгине входить не стала. Хватило услышанного от холопов да теремных девок. На учиненный служанкой переполох и без нее слетелась добрая половина терема. И еще больше придут, коли кто учинил над княгиней Мальфридой зло под крышей князя Ярослава. Придут и воеводы, и бояре, и гридни — охранять.