Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как могло все это прекратиться в один момент и привести их едва ли не к вражде? Возможно, этот образ семьи и существовал реально только в его сознании и, дорожа сосудом, он не заметил, как из него исчез огонь?
Однако закончим все же с теорией. Участие математики реанимировало старую проблему, то есть ту, которую он обнаружил в юности: о тотальном контроле над человеческими помыслами. Помыслы и возможности были из одного ряда. Возможность имеет математически выраженную формулу и, стало быть, подконтрольна. Выходит, тотальный контроль – это вообще свойство Вселенной. И «каждый волосок сосчитан» – не метафора. Тогда возникал вечный вопрос, от которого ГМ долгое время удавалось уклоняться: как при таком высоком контроле в мир и в человека могло проникнуть зло? Или «концептуально непознаваемое» этически индифферентно?
Вообще говоря, если человек не взял на себя миссию по спасению человечества, все это только кроссворд для досуга. ГМ не чувствовал в себе ни сил, ни желания исполнять роль мессии, ему и с административными функциями было бы не справиться, но, как человек честный, он все же хотел додумать мысль до конца. Разумеется, он знал, что человечество бьется над этим не одно тысячелетие и ответ до сих пор не получен, но стремление к эстетической завершенности побеждало доводы разума.
Вот, вкратце, как выходил он из этого затруднительного для человечества положения. К Тайне (концептуально непознаваемому, феноменальному объекту, метафизике Качества) нельзя применить ни один из человеческих критериев. Сама по себе она ни красива, ни добра, ни справедлива, но при этом стремление к красоте, добру и справедливости есть путь к Тайне, хотя она и не является их причиной, поскольку здесь вообще отсутствуют причинно-следственные связи. А не является причиной Б, но ценность А обусловливает Б. Таким образом, каждое наше душевное, духовное, интеллектуальное усилие в этом направлении дает прибавление Тайне, в то время как ее ценность обусловливает жизнь человека.
Зло, таким образом, побочный продукт недоразвитости, остановки в пути, травмы, неразбуженного импульса, промежуточного состояния, рождающего метастазы зла, при переходе от инстинктивно звериного к осмысленно человеческому. В такой версии не было места инфернальному злу, что снимало ответственность с человека.
Впрочем, если травма, спросим мы, то тоже, какая ответственность? Скорее несчастный случай. Однако ГМ видел здесь нюансы и свою версию считал предпочтительней.
Но и при этом оставался вопрос: как быть? Будь оно потустороннего, природного или исторического происхождения, зло есть.
Ответ оказался банальным, поэтому на нем приходилось настаивать. Единственная область, которой при абсолютной внутренней свободе неизвестна вражда, это творчество. Само же творчество является продуктом тайны и непосредственным проводником к ней.
Действия, вытекающие из этого положения, попахивали педагогикой и просветительством. Потому что промежуточное человечество давно выработало свою псевдокультуру, которая как раз хорошо удобрена для произрастания зла. Оно произвело на свет своих кумиров, само себе является референтной группой и никакой тяги к иным ценностям не испытывает. ГМ понимал, конечно, сколь мало влияние, допустим, литературы на ход вещей. К тому же, возможна ли передача, говоря упрощенно, информации из одной среды в другую, если они никак не сообщаются?
Но вопреки логике он был уверен, что возможно и что история культуры не гибель, а превращение, даже если литература уйдет на периферию, компьютер перестанет узнавать имя Пушкина и сам язык изменится до неузнаваемости. Что-то дойдет со слуха, что-то мелькнет в новом зеркале, перейдет в орнамент, станет частью дизайна, но в конце концов вырвется из-под застывшей лавы. И хотя тщета и тоска этого периода могли оказаться равными чуть ли не всей оставшейся у человечества истории, ГМ продолжал работать так, как если бы его маленькое открытие или просто уточнение смысла могли пригодиться человечеству уже завтра.* * *Разумеется, никакому подробному размышлению о своей теории, в его-то состоянии, ГМ сейчас не предавался. И теорию его можно было назвать теорией только условно, сам он никогда о ней не говорил, полагая, что в словесном изложении чувство юмора может оказаться сильнее системы. ГМ ни о чем таком не думал. Он мучительно пытался разобраться в ситуации, хотя всякому и так ясно, что удовлетворительно разрешить ее было нельзя. Тут кто же не растеряется и кто же не станет винить себя? Даже и человек вовсе без воображения поймет, что случился казус, и будет повторять про себя что-нибудь вроде: «Черт возьми! Вот ведь неприятность какая!»
ГМ тоже, конечно, говорил что-то подобное, но при этом в нем начинала работать старая догадка, мысль о себе, поскольку винил-то он себя.
Он вдруг увидел себя честолюбивым отличником или безукоризненным служащим, пытающимся не просто угодить своему шефу, но удивить, поразить его, прочитывая желание в мимике и взгляде еще до того, как оно успело оформиться в приказ. Все это, конечно, довольно смешно и напоминает ехидную гримасу, выползшую из Достоевских, слишком изощренных лабиринтов. Потому что тщеславие в ГМ было не развито. Удовольствие он получал только от собственной оценки и одобрения тех, кого сам ценил. Шефом, перед которым якобы выслуживался ГМ, и был он сам, а значит, не было никакой нужды не только оформлять приказы, но и напрягать мимику.
Скажем все же (хотя это немного напоминает диагноз), что шефом был не совсем и не точно сам профессор, а тот в нем, кто имел непосредственную связь с концептуально-непознаваемым (чего уж теперь бродить в поисках, когда определение найдено).
Интуиция ГМ работала бешено, чтобы уловить самое начало сигнала, а сам он должен был постоянно находиться в форме, чтобы в любой момент соответствовать ему. Авторитет этого сигнала был так высок (хотя ведь сам он его, если подумать, и создал, а до того смастерил установку из собственного опять же материала), что мнение окружающих тревожило его не больше, чем посторонний шум. Не всегда дело шло идеально, но ведь и отчитываться ему было не перед кем, кроме как перед самим собой. Ну, правда, еще перед Тайной, да. Хотя мы так и не выяснили, состоит ли она в каких-нибудь, пусть и родственно далеких отношениях с совестью, сооружением довольно громоздким?
Сейчас он думал, не слишком ли истово отдавался всегда исполнению своих почти что должностных обязанностей перед Тайной? Может быть, как раз в шуме да в людях с другой настройкой было что-то, что ни в коем случае нельзя было пропустить? И тогда любовь его была слишком выборочна, что ли, требовательна, а сам он слишком щепетилен, опрятен и, в сущности, не смел, чтобы обратить свое сердце к пусть не горящим и не страждущим, но по-своему страдающим и одиноким. Разве у него, у Алешки, Дуни, да хоть у того солдатика, разное Качество одиночества, даже если и писать это слово с заглавной буквы?
Все это, на наш взгляд, малоубедительно. Григорий Михайлович не был отвлеченным человеком и, если кому-нибудь нужна была помощь, вызывался помочь раньше, чем другие успевали только догадаться. Когда же дело касалось физической силы или денег, так прямо срывался с места, с детским восторгом, сочувствуя и понимая. Главную радость ему, кажется, доставляло в этом случае как раз то, что задача была не гроссмейстерская, простая, рука сама делала правильный ход и не было нужды выбирать и думать. С нищими, как мы знаем, было иначе, поскольку милостыня являлась не столько помощью, сколько знаком, то есть отчасти вопросом философским.
И все же, когда эта проклятая догадка о себе как об отличнике в очередной раз посещала ГМ, он, как и сейчас, чувствовал дискомфорт, как будто проснулся и обнаружил себя на оторвавшейся льдине, плывущей неизвестно куда. Сквозняки в такие дни донимали его особенно.
* * *Хорошо придумано, что человек не может видеть себя со стороны. Сейчас по улице шел глубокий старик, который забыл дома палку и едва справлялся с дорогой. Невозможно было представить, что еще вчера он легкомысленно позволял себе кокетство по поводу своего возраста.
Что-то неправильное, своевольное было в его внутреннем устройстве, о котором он утром с оттенком самодовольства намекнул Тане. Нельзя, вероятно, быть учителем самому себе. Монахов и тех предостерегают от молитвы без учителя, ибо слишком высоко поднимаются. Да что теперь все это?
Так, перескакивая с мысли на мысль, с одного воспоминания на другое, ГМ продолжал тем не менее заниматься самым неплодотворным и давно им самим забракованным делом выяснения отношений с совестью. Бесперспективность этого можно сравнить только с безысходностью его ситуации. Память при этом, конечно, резвилась и вела себя отвязно.
Например, не хотелось ему как-то идти с маленьким Алешей в зоопарк. То ли вначале просто не хотелось выходить на улицу, то ли идти именно в зоопарк, от которого с детства осталось тягостное впечатление. ГМ останавливался на втором и, возможно, уже в этом обманывал себя. Более того, сейчас он был уверен, что старался ради сына. Зачем тому было видеть жалких медведей с потертыми боками, орлов, которым негде расправить крылья, обезьян, обиженно взирающих на передразнивающую их публику? Жалкое зрелище. Он рисовал картины с легким укором людям. Вводил что-то из Хлебникова про волков, которые выражают готовность и преданность скошенными глазами? Разве это настоящие волки? Слоны в зоопарке забыли свой трубный крик и приседают, точно просят милостыню..
- В пьянящей тишине - Альберт Пиньоль - Современная проза
- Венецианские сумерки - Стивен Кэрролл - Современная проза
- Исчадие рая - Марина Юденич - Современная проза
- Маленькая принцесса (пятая скрижаль завета) - Анхель де Куатьэ - Современная проза
- Сказки бабушки Авдотьи - Денис Белохвостов - Современная проза
- Перед cвоей cмертью мама полюбила меня - Жанна Свет - Современная проза
- Костер на горе - Эдвард Эбби - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Танец с жизнью. Трактат о простых вещах - Олеся Градова - Современная проза
- Посмотреть, как он умрет - Эд Макбейн - Современная проза