Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь… - Коллектив авторов

состояние, с которым он не мог справиться и которое всегда имело свои причины. Это состояние он преодолевал легче и скорее всего, если никто его не замечал, не обращал на него внимания. Так поступали все члены нашей семьи, а поэтому у нас Сергей Васильевич чувствовал себя так легко и свободно.

Как много веселости и юмора таилось в этом на вид суровом человеке!

20 марта – день рождения Сергея Васильевича – праздновался всегда в тесном семейном кругу. По какому-то случаю однажды празднование было перенесено на 19 марта (года точно не помню). Рахманиновы жили тогда уже на Страстном бульваре. Наташа сообщила мне о перемене дня, а Сергей Васильевич, бывший при этом, решил снабдить меня программой празднества, чтобы я могла заблаговременно к нему «подготовиться». Он всегда поддразнивал меня и «упрекал» в том, что я ему «редко» делаю подарки.

Помню, как он серьезно сел за стол и начал писать: «От канцелярии…» – после этого он задумался, подыскивая подходящее продолжение для такого торжественного начала. Вдруг его осенила блестящая мысль, и он с большим удовлетворением и важным видом продолжал, растягивая слова и произнося их вслух: «…его Высокоблагородия Сергея Рахманинова сим объявляется: ежегодное торжественное празднование дня рождения Е. В. Б. С. Р. состоится 19 марта в 8 часов вечера:

Программа

1) Прием поздравлений и подношений.

2) Чай.

3) Флирт.

4) Ужин. Тосты и подношения.

Костюмом и подношениями просят не стесняться». Все в нем было просто и непосредственно, и когда он выдумывал шутку вроде только что приведенной, вид у него был очень довольный, совсем юный.

Трудно себе представить человека более строгого по отношению к себе и более снисходительного по отношению к другим. На протяжении долголетней дружбы я никогда не замечала в нем мелких чувств и побуждений. Никогда не видела я его суетливым, раздраженным, желающим на ком-нибудь сорвать свое раздражение или дурное настроение. Когда у него бывало такое настроение, которое в записке ко мне он называет «капризами», он уходил в себя, делался молчаливым.

Сергей Васильевич вел жизнь довольно замкнутую, в особенности в молодые годы. Если в общество, где он только что чувствовал себя весело и непринужденно, входил человек, который был ему не по душе, он сразу же менялся, делался натянутым и при первой возможности исчезал. Может быть, в молодости это происходило от недостаточного светского лоска, от неумения скрыть свои истинные чувства под личиной любезности, но он ничего не мог с собой поделать и ясно их обнаруживал, да, мне кажется, и не особенно старался их скрыть.

В более зрелом возрасте, когда жизнь его столкнула со многими людьми и по работе, и в обществе, черта эта, конечно, несколько сгладилась.

Чуткость и внутренняя отзывчивость к людям не раз проявлялись в поведении внешне сурового Сергея Васильевича. В сентябре 1903 года нашу семью постигло большое горе – умер мой отец. Это было первое горе в моей жизни. Может быть, поэтому я его так тяжело переживала. Сергей Васильевич показал себя в это время настоящим другом нашей семьи, глубоко сочувствуя нашему горю.

После смерти отца мне было очень трудно возвращаться к занятиям в консерватории. Пение – искусство, которым, по-моему, труднее всего заниматься в тяжелые минуты жизни. Я часто уходила к Рахманиновым, чтобы разрядить свое нервное состояние, хорошо выплакаться, так как дома старалась удерживаться от слез, чтобы не ухудшать состояния моей матери. Сергей Васильевич никогда меня не останавливал, не говорил принятых в таких случаях слов утешения, но своим дружеским участием всегда меня успокаивал. Он настаивал на том, чтобы я начала работать, и много помог мне в этом отношении.

Сергей Васильевич очень любил природу, в особенности русскую природу, наши поля, леса, луга и бескрайние степи. После лета, проведенного в деревне, он всегда чувствовал себя бодрым, обновленным. Жизнь за границей не заменяла ему русской деревни, напротив – тяготила его. Если бы, уезжая из России в декабре 1917 года, он мог предвидеть, что его разлука с родиной будет не кратковременной, он, я уверена, никогда бы ее не покинул. Разлука с родиной была, конечно, незаживающей раной в его душе, но все это он хранил и переживал где-то глубоко внутри себя.

В первые годы после его отъезда я не получала писем лично от Сергея Васильевича, но мне хочется привести выдержки из писем Сони ко мне и к Марине, относящихся к 1922 году, которые очень ярко освещают их душевное состояние того времени.

В письме Сони ко мне говорится:

«…Что я тут чувствую – словами передать нельзя. Я, Аленушка, бесконечно благодарна судьбе, что она дала мне возможность опять увидеть всю красоту, величие и душу нашего народа. Только вдали от него, когда сглаживается острота неприятных переживаний, может выступить так ярко положительная сторона».

В письме к Марине Соня пишет:

«…А я, Маруня, как тебя люблю, ты себе и представить не можешь. А как я большей частью тоскую, ты себе тоже представить не можешь. Сколько передумано, сколько перечувствовано за это время, что мы расстались; как глаза открылись на многое из того, на что прежде если не с благоговением, то с уважением и затаенной завистью смотрела, а теперь пропади они пропадом. Как, с другой стороны, недооценивала, любила, но не чтила все русское!

Какое великое счастье, что я русская. Только сейчас не я одна, а мы все, и Гуня[173]в первую голову, поняли и до дна почувствовали, что это за великая страна!»

Хочу закончить свои воспоминания последним письмом Сергея Васильевича ко мне, полученным в 1930 году после смерти моей матери. Об этом он узнал от Марии Аркадьевны Трубниковой. Его письмо указывает на то, что хотя жизнь нас и разъединила, но дружба наша от этого не пострадала. В нем Сергей Васильевич пишет:

«Дорогая Елена Юльевна! Я был очень тронут Вашим письмом, которое пришло на имя Сонечки в конце марта в Америку.

Не успел тогда на него ответить. Делаю это отсюда.

Вы были правы, сказав, что нас соединяет долгий срок дружбы и хороших, сердечных отношений… Еще и поныне, как поется в одном моем романсе, «меня по-прежнему волнуют ваши муки». И я очень скорбел, узнав о кончине Вашей матушки. Хорошо понимаю, чем она была для Вас и что Вами с ее кончиной потеряно. В тот момент не посмел Вам писать, т [ак] к [ак] и слов необходимых не находилось. Было и есть большое сочувствие, которое было и будет всегда ко всему, что Вас касается.

И еще из того же романса: «Вы должны жить» и дай Вам Бог силы переносить все потери и лишения.

Ваш С. Рахманинов».

Москва

5 августа 1952 года

В музыке, в игре он