Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Единственное человеческое чувство, которым наделены люди в царстве Дракулы, — чувство страха, да и страх животный. У Пересветова люди в меру их человеческого достоинства бесстрашны. Ибо порабощенный человек тем, по Пересветову, и характеризуется, что он «срама не боится, а чести себе не добывает»[574]. Люди дракулова царства «срама» не боялись; это царство, в котором не знают самого понятия «срам».

Соответственно и суд Дракулы «кулачный». Он не улучшает нравы подданных, а казнит их тела. Дракула практикует одни телесные наказания, потому что для него люди — тела.

Здесь приведем текст из Пересветова, сюжетно наиболее близкий «Повести о Дракуле». Речь идет о казни Магмет–сул- таном судей–взяточников: «И царь им в том вины не учинил, только их велел живых одирати. Да рек тако: «Естъли оне обростут опять телом, ино им вина та отдаться». А кожи их велел проделати, и бумагою велел набити, и написати велел на кожах их: «Без таковыя грозы не мочно в царство правды ввести»[575]. Насколько мы знаем, это единственная в литературе попытка опровергнуть старую русскую пословицу: «К коже совести не пришьешь».

Все же это суд не дракуловский. Казнь взяточников — не правило судебной практики в государстве Магмет–султана, а исключение, тем и подтверждающее правило, что субъект права (судьи) начисто лишен нравственного сознания: закон обкрадывает сам страж закона. В государстве Магмет–султана «дракуловские» казни существуют, но им подлежат не все и любые случаи «зла», а лишь те, когда виновный неисправим или коща этого требует состав преступления. Есть «дракуловские казни», но нет, «дракуловского» суда.

«Повесть о Дракуле» — превосходная точка отсчета. Она «контрастная среда», делающая наглядным глубокий пересмотр взглядов на человека, происходивший в русской общественной мысли. Начат все же он был не Пересветовым, даже не Карповым. Ближайшим предшественником Карпова следует назвать Федора Курицына. Вот кто открыл человека не как «тело», а человека с «самовластной душой». Как же быть в таком случае с атрибуцией Федору Курицыну «Повести о Дракуле»? Если принять эту атрибуцию, то нет иной возможности, как согласиться с предложением JI. В. Черепнина, что высшие московские правительственные круги дали прямое задание Курицыну написать «Повесть»[576]. В этом Иван III действительно был заинтересован. Однако атрибуция Курицыну «Повести о Дракуле» остается для нас под вопросом.

Итак, для Пересветова человек — не «тело». Свобода человека как соответствующее ему и достойное его состояние у Пересветова сомнений не вызывает. Он, однако, тверже в отрицательном определении свободы, чем в положительном, т. е. тверже в осуждении несвободы, порабощенности. Речь идет, напоминаем, не о взглядах Пересветова на положение тех или иных социальных групп и их вместе в «земле» и «царстве», а об его позиции в идейном споре времени вокруг проблемы свободного внутренне и внешне человека. Позиция эта, хотя и не столь далеко, как у Курицына и Карпова, все же была продвинута Пересветовым в глубь проблемы. Как далеко — попытаемся определить.

В сочинениях Пересветова особое место отведено «сердцу». Трудно перечислить, сколько раз упоминает он «сердце» по ходу своих суждений. Патриарх Анастасий, моля Бога, плачет «сердечными слезами»[577]. Царьградские святители в лучшую пору существования Царьграда «сердечными слезами своими Бога на помощь призывали», и даже «сердцем Бога видели»[578]. «Небесный голос» обращается к патриарху: «Да если бы не разлил ныне сердечных слез…«[579] Магмет–султан «до скончания веку своего Бога в сердцы держал…«[580] Своим пашам и сеитам Магмет–султан внушает: «Правда и чистота, братия, се бе сердечная радость Богу»[581]. Литовские «мудрыя философы» предсказывают, что в русском царстве «християне познают, что правда Богу люба и сердечная радость»[582]. Правда и самому Богу «сердечная радость»[583]. С надеждой обращается Пересветов к царю: «…правду во царстве своем введешь, и Богу сердечную радость воздашь»[584]. Понятия о правде и сердце у Пересветова связаны. Сердце и есть Правда, стучащая в груди человека, потому и Правда осердечена: слезы и кровь «христианского рода», столпом уходящие в небо, вопия о Правде. Сердце в понятиях Пересветова не «тело» сердца, а вместилище жизненных сил, и в Правде их средоточие: она сердце сердца. И что наиболее существенно: сердце — движущая сила поведения и деятельности человека. Мы имеем в виду понятие Пересветова о «возвращении сердца», неоднократно им повторяемое. Маг- мет–султан «возрастил сердце войску своему». Он поощряет своих воинников «на возращение сердца, чтобы и кажной впредь собе чести добывал и имяни славнаго». Петр, воевода волошский, рекомендует «сердца возращати» воинникам и т. д.[585]

И, например, коща Пересветов характеризует несвободу, порабощение, тем самым неправду, он определяет виновников этого как людей с окаменелыми сердцами: «А израилтяня умножилися и угордели, и Бога забыли, и погинули в неволю и в разсеяние, нет им царства волнаго, и не познали сына Божия Христа, царя небеснаго, сердце их окаменнело з гордости»[586]'. «Сердце» для Пересветова не образ, не метафора, а понятие, нравственно–поведенческая категория, и она — «сердце» пересветовских представлений о человеке. Но термином «самовластие» Пересветов не пользуется и, думаем, не случайно.

Понятия о сердце «каменном» и в противоположность этому —- «живом» Пересветов, вероятнее всего, позаимствовал из «христианских» книг, которые он прочел как книги Правды. Заимствование не снижает самостоятельности мысли Пересветова, поскольку имеет место творческое осмысление заимствуемого. Не снижает, а повышает это заимствование в значении явления общественной мысли и то, что Пересветов в данном случае не первооткрыватель. Ему предшествовал другой читатель «христианских книг», как и он, искавший в них Правду, — Иван Черный, один из виднейших еретиков, участник кружка Федора Курицына. Переписывая библейские книги, Иван Черный размечал с помощью глосс, сделанных на полях, тексты, в которых находил опору своим убеждениям, аргументы в их пользу. В книге пророчеств Иезекииля Иван Черный ставит помету «удобно» (что значит «ладно», «гоже», «кстати», «впору») против текста: «И дам им сердце оно и духь новь дамь имь и истръпгу каменное сердце от плътии ихъ и дамъ сердце плътяно.[587] И снова пишет свое «удобно», найдя в той же книге пророчеств текст: «…и от всех кумирь ваших ощищу вас, и дамь вамь сердце ново и духь новь дами вам и отвръгу сердце каменное от плъти вашея и дамъ вам сердца плътено и дух мои дамь в вы»[588].

Так что уже в идейном обиходе Ивана Черного находились понятия о «новом сердце» и противоположном ему «сердце каменном». Опять мы встречаемся с мыслью Пересветова вблизи «опасной» идейной зоны.

Эти понятия, обогащенные, переработанные и все же узнаваемые, встречаются и за далекими от русского XVI в. рубежами пространства и времени. Они принадлежность мировой гуманистической мысли. Встречаются они, например, у Шекспира. Первые слова, произнесенные у тела погибшего Гамлета: «Разбилось сердце редкостное». Это говорит Горацио, друг, лучше всех понимавший Гамлета. И о сердце Гамлета говорит не случайно. Сам же Гамлет ковда‑то сказал о себе Горацио: «С тех пор как для меня законом стало сердце…» «Закон сердца» — драгоценное достояние гуманизма. Кто следует ему, тот, по словам Гамлета, «не рожок под пальцами судьбы, чтоб петь, смотря какой откроют клапан». О таком человеке Гамлет говорит: «Дай его сюда, я в сердце заключу его… нет, даже в сердце сердца»[589]. Мы обратились к Шекспиру не за аналогией, а за исторической перспективой понятия, которое у Пересветова находим в зачатке, ибо «возрастание сердца», о котором писал Пересветов, до того, чтобы стать суверенным законом, не доросло. Оно ограничено у Пересветова тем, что стимулируется извне царской милостью — вознаграждением, почестями и, как «осердеченно» выражается Пересветов, «приветом добрым». Оно также ограничено тем, что непосредственно отнесено к «воинникам».

Оно более всего ограничено тем, что принимаемая, носимая в сердце и отстаиваемая Правда не понималась Пересветовым как творимая самим человеком. Это Правда, предлежащая человеку; человечная, она все‑таки дана свыше — написана в Небесной книге. Сердце свободно, но свобода не утверждена в понятии самовластия, а потому и остается недовершенной. Человек ценен, но не самоценен. Понятия суверенитета человека у Пересветова еще нет. Конкретная картина реформ, предлагаемых Пересветовым, выпадает из широкой рамы, очерченной им же самим.