Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— Возьмем и совершим прекрасное путешествие во времени… знаешь, как на качелях — сначала назад, выражаясь поэтически, в город моего детства, потом еще глубже — в деревню, а там, я думаю, придется вернуться к реальности. Потому что мои родители, наверное, ужасно постарели. Представляешь, я не был у них девять лет…

— Девять лет! Как это возможно, Женя?

— Как видишь, возможно. Так получилось. Сам не знаю — как. Сейчас я тебе еще один кусок прочитаю, последний. Вот, слушай. «Шесть недель — это даже меньше, чем в неделе дней; но и этот вопрос бледнел перед другим: что же такое неделя? Небольшой кругооборот от понедельника до воскресенья, и потом опять, начиная с понедельника? Достаточно было непрерывно вопрошать о ценности и значении следующей, более мелкой, единицы, чтобы понять, какой ничтожный результат дает сумма этих единиц, простое сложение, ибо и само это действие являлось вместе с тем и очень сильным сокращением, сжатием, сведением на нет складываемых величин. Вопрос еще осложнялся, если дело доходило до крайне малых величин: ведь те шестьдесят секунд, помноженные на семь, которые проходили, когда человек держал во рту градусник, чтобы продолжить кривую своей температуры, были, напротив, весьма живучи и весомы, они расширялись прямо-таки до маленькой вечности, образовывали в высшей степени прочные пласты в призрачных порханиях большого времени…» Ну как? Призрачные порхания! Разве это не то, о чем мы постоянно думаем?

— Я думала, это касается только меня, теперь, когда я в таком положении… Ты не представляешь себе, как долго все это длится! И почему именно так задумано природой? Зачем это нужно? Наверное, все это очень важно, да? Женя, а рожать страшно? Я смогу выдержать боль?

Елисеев отложил книгу и взял ее руки в свои маленькие крепкие руки. Ему всегда нравился вид здоровой и желанной беременности, — наверное, ее красоту до конца может понимать только врач. А Лиза в этой роли была особенно прекрасна. Раньше ей все-таки не хватало чего-то самого главного, какой-то женской слабости, а теперь осанка стала еще прямее, так, что повороты головы на длинной шее стали похожи на медленные качания цветка, и руки ложились вдоль туловища удивительным округлым оберегающим движением, а лицо было все такое же чистое, с нежной, словно дымящейся, кожей. Только волосы у нее вдруг развились, исчезли куда-то легкие кудряшки на висках, и пряди лежали тяжело, потемневшие, почти темно-русые. Удивительно она была сейчас хороша.

— Ну так что, — сам пугаясь своего счастья, спросил Елисеев, — везу я тебя в деревню или не везу? Как ты решаешь?

И вот настал день, когда они вышли на незнакомой станции. Все здесь переменилось. Было утро. Тускло светились слабые желтые огни. Толкались люди. Они сошли по заснеженным ступенькам на темную вокзальную площадь. Сыро было, тепло. Елисеев нервничал, оглядывался, узнавал и не узнавал. Где-то здесь должна была быть остановка автобуса. Но куда им ехать, он и сам не знал. День, который им предстояло здесь провести, вдруг показался Елисееву таким большим, с этого смутного утра до самой ночи, что он засомневался, стоит ли искать здесь ночлег или, может быть, лучше сразу узнать, нет ли вечерних автобусов в деревню. Потом первая паника прошла, они взяли такси и поехали по городу. День голубел, светлел, раздвигался. Голый парк со старыми деревьями был заснеженный, таинственный и красивый.

Вот и больница, такая маленькая, зачем-то ее побелили, раньше она была красная, кирпичная, а вон мелькнула на холме его школа, и сразу пошла новая застройка. Он чуть не пропустил овраг, тянул шею, тер мутное окошко, — нет, домика так и не увидел. Неужели снесли? А он и не почувствовал, не узнал.

Такси остановилось у гостиницы, они расплатились и вышли. Окна уже погасли. Гостиница была новая, скучная. Вета ждала Елисеева на улице, ей не стоило показываться, пока он не узнает, есть ли в гостинице отдельные номера, — ведь они не были расписаны. Она стояла на ступеньках, дышала мягким зимним воздухом, и он казался ей незнакомым и новым, как жизнь этого маленького городка. Хорошо, спокойно было на душе, и простоять так можно было бы долго-долго. Но тут вышел веселый Елисеев, сказал, что к двенадцати должно освободиться одно общежитие на пять коек, и его обещали ему оставить целиком, но только до шести утра, потому что приедет много народу на совещание механизаторов. А пока они идут завтракать в новое кафе, вон там, напротив. Он подхватил ее под руку и потащил по скользкой улице, возбужденный, счастливый. И день полетел как на белых крыльях. Они ходили, ходили, ходили. Женин домик нашелся. Он так и стоял, наполовину сползший в овраг, маленький, черный, но крыша была новая, железная, а из трубы плыл дымок. Заходить во двор Елисеев не захотел, а все топтался рядом. Тополь спилили, и он сердился, оглядывался, рассказывал Лизе, какое это было замечательное дерево. Из соседней калитки вышел пожилой мужик в валенках и шапке, курил, с любопытством поглядывая в их сторону.

— Колька! — вдруг незнакомым голосом крикнул Елисеев.

Мужик кинул папиросу, затоптал ее и сказал улыбаясь:

— Ты, что ль? Никак с армией распрощался?

— Распрощался! Давно! А помнишь, как ты меня из отпуска вез? Я тогда еще заболел. Ты все так же? Шоферишь?

— Куда ж мне? Теперь на персоналке, зампредрика вожу, неплохая работа. Старики-то живы?

— Живы. Вот к ним едем. А это моя жена, Лиза, знакомься…

— Может, в дом зайдете, выпьем по такому поводу, я сегодня сменился.

— Нет, Коля, спасибо. — Елисеев успокаивался, даже сникал, возбуждение его исчезало. — У нас, знаешь, времени в обрез, ехать надо…

— Постой, а сам-то ты как? Где сейчас?

— А я в Москве. Кончаю медицинский, хирург. Вот как повернулось. Нашего-то Ивана Нарциссовича помнишь?

— Кто ж его не помнит? А Стеша только года три как померла. Эх, времечко летит! А я дочку замуж выдал. Ну, бывай, заходи, если что.

После этой встречи Елисеев замкнулся, долго молчал. В молчании они обошли оба городских музея — историко-революционный и краеведческий. Музеи были маленькие, трогательные, живые. Особенно понравился Вете краеведческий музей, где была целая витрина черно-лаковых расписных шкатулок. Она медленно рассматривала эти маленькие чудеса — девичьи хороводы и красные конники на красных конях, жар-птицы и терема, волшебные деревья, волшебные волны, похожие на цветы, петухи в золотых узорах. Авторы были разные, но одна фамилия повторялась чаще других — Новский М. В., Новский В. П.

— Родственники, наверное, — сказала Вета, — как интересно, совсем незнакомая нам жизнь, живут где-то, передают свои чудеса из поколения в поколение.

— Кто?

— Да вот эти Новские.

— Подожди, Лиза, этого не может быть. — Елисеев засмеялся и обнял ее за плечи. — Нет, ты знаешь, кто этот Новский? Это же Васька! Я же тебе рассказывал, он с детства мечтал, нас и война там застала! Неужели Васька?

Вот кого хотелось ему увидеть, по-настоящему хотелось. Неужели он так никогда и не уезжал из деревни, жил и жил все эти долгие годы, стал настоящим художником и вот расписывает теперь «ясные коробочки»? Значит, есть в жизни возможность и такой мечты, и такого пути, почему же ему всегда казалось, что правильный путь есть только один? И он все всматривался и всматривался в себя, пока его не нашел. А вот Васька выбрал совсем другое, удивительное, ни на что не похожее — уникальное ремесло.

— Лиза, это судьба! — сказал Елисеев. — Если это только он, мы к нему обязательно едем. Сейчас пойду и все разузнаю, в музее должны знать. Да я и не сомневаюсь, это Васька…

Ночью в гостинице было жарко. Они лежали на продавленных пружинных железных кроватях, лампочка под потолком была одна, тусклая, и читать было все равно нельзя. В форточку залетал мелкий снежок и таял на лету.

— Ты не жалеешь, что поехала? Я целый день сам не свой…

— Прекрасный был день. А вот завтрашнего я боюсь. Как меня встретят твои родители, они же про меня ничего не знают.

— Ничего, узнают, — сказал Елисеев, сладко зевнул и повернулся на бок.

Деревню он вспоминал быстрее, чем город, она не изменилась за двадцать лет, а детская память цепко держала ее в себе до сих пор. Стоило только спуститься с горки — и он сразу увидел и ферму, и всю улицу, и засевший в сугробах дом. Как-то он невесело выглядел, крыша была продавлена, наличники не крашены, дорожки не чищены, а кое-как натоптаны в один валенок. Зато родители были дома, зимой податься некуда.

Они вошли в холодные сени, и знакомые запахи обрушились на Елисеева, запахи старых кадушек, прелой соломы, зимних яблок, настывшего мокрого дерева. Он судорожно глотнул и шагнул в избу.

В первое мгновение ему показалось, что это шутка. Кто-то небрежно и торопливо, так, что даже видны были промахи, положил грубый грим на знакомые родные лица. Они не могли так постареть, не могло быть у матери такое сморщенное лицо, а у отца такой шамкающий беззубый рот (почему он не лечился, не вставил зубы?). И плечи его не могли так податься, согнуться. Елисеев зажмурился и обнял мать.