Человек напротив - Вячеслав Рыбаков

– Значит, вопрос интерпретаций сводится к банальному вопросу, каких именно последствий ты от чьего-то поступка ожидаешь?

– Ну, можно сказать и так.

– А если последствия окажутся несколько менее… возвышенными, чем ты ждал? – с улыбкой спросил гость. – Люди, как тебе, вероятно, известно… только ты упорно на это закрываешь глаза по принципу: тысячу раз не получалось завести вечный двигатель, но из этого отнюдь не следует, что его не удастся завести при тысяча первой попытке… люди, как тебе известно, чрезвычайно склонны именно таким образом обманываться. Но, когда обман всплывает, начинают люто ненавидеть того, кто обманул их ожидания… хотя он на самом деле вовсе и не обманывал – они сами обманулись. Хотели обмануться, чтобы остаться в радужном, но лживом мирке иллюзий и не сталкиваться с правдой. Я уж не говорю о ситуациях, когда те, кого ты назвал бы подонками и подлецами, умышленно и корыстно обманывают людей, эксплуатируя именно придуманные такими, как ты, красивости. Никакого улучшения мира не получается – просто растут взаимное недоверие и взаимная ненависть. И уже почти инстинктивная неприязнь ко всему, что можно обозвать, например, такими словами, как "высокий порыв". Лучше не обманываться ни на свой, ни на чужой счет. Принимать все таким, как оно есть на самом деле.

– Ты уверен, что ты или кто-то еще знаете, какое оно все на самом деле?

– Опять эта софистика, – с картинной усталостью, будто отчаявшись втолковать некую элементарную истину умственно отсталому ребенку, вздохнул гость. Потом, хохотнув и назидательно наставив на Симагина указательный палец, сказал: – Практика – критерий истины!

– О-о! – будто бы сдаваясь, Симагин поднял руки вверх. Бок ударило тупой болью. – Но вот только практика бывает разная. Удалось зарезать или растлить – одна практика. Удалось обмануть – другая практика. Удалось вылечить – третья практика. Удалось воспитать – четвертая…

– Нет, – уже совершенно серьезно возразил гость. – Все гораздо проще. Ты победил – одна практика. Тебя победили – другая. Ты добыл жратвы для себя и своей самки – или тебя добыли на жратву. И третьей нет.

– Вот в чем разница, – задумчиво сказал Симагин. – Можно гнить в яме и не мечтать ни о чем ином. А можно карабкаться, срываться…

– Да не гнию я в яме! – возмущенно воскликнул человек напротив. – Я стою на земле! – Он даже притопнул, а потом даже подпрыгнул и с силой ударил каблуками изящных туфель в цементный пол камеры. – Твердо стою на земле-матущке!

– Земля-матушка, знаешь ли, мало того что круглая – она еще и неровная.

– Охотно верю, что залезть на Монблан, Эльбрус или, скажем, пик Коммунизма – интересно и где-то даже полезно для здоровья. Но всю жизнь там жить – холодно и уныло, ты не считаешь?

– Это только потому, что тело наше, поднимаясь на гору, удаляется от той высоты, к которой наилучшим образом приспособлено. А для души та высота, на какую она поднялась, и является самой естественной.

– Ну-у-у… – с утрированным разочарованием протянул человек напротив и слегка развел руками. – Когда начинается разговор о душе, совести, бескорыстии и прочих явлениях, существование которых, мягко говоря, не доказано, я умолкаю. Мне мое время дорого.

– Не я начал этот разговор, – пожал плечами Симагин и чуть сморщился от боли – сломанные ребра даже при этом невинном движении тут же напомнили о себе. А ведь когда начну работать, все-таки придется регенерировать все повреждения, подумал Симагин. Да и не годится к Асе в таком виде показываться. – Не я тебя сюда звал, чтобы поболтать…

– Намек удалиться, – улыбнулся гость. – Хорошо. Значит, не позже как сегодня вечером или, самое позднее, в ночь я должен ожидать нападения. Гляжу на тебя и не верю. Вот он ты, как на ладони. Единственно что – мыслей твоих я прослушать не могу, не то что у Листрового или у святой девочки Кирочки. Или у Аси твоей, – он бросил на Симагина испытующий взгляд, но тот был невозмутим. – Запасся энергией, да. Нелепо затеял обернуть время вспять. Хоть бы заэкранировался от меня, чтоб я не знал, где ты, что предпринимаешь… Ведь у тебя хватило бы возможностей.

– Разумеется, хватило бы. Большого ума тут не надо. Но пока я ничего не придумал – какой смысл?

– Да элементарно! Ты что, не можешь себе представить, как я беспокоился бы, тыркался во все углы, пытаясь тебя нащупать, прозванивал бы мироздание по косвенным признакам, паниковал бы?.. Следил бы за мной и удовольствие получал! Сил запасал!

– У меня другие удовольствия. И сил мне такие увеселения не прибавляют. Наоборот, – Симагин помедлил. – Не хватало еще начать тебя жалеть… как, дескать, он беспокоится, как мечется, бедняга, как страдает… может, поговорить с ним еще разок, объяснить – он же не глупый, поймет…

Гость откровенно захохотал, запрокидывая голову. Симагин тоже улыбнулся. На губе проступила кровь.

– Да, – сказал гость, отсмеявшись и аккуратно промокнув кружевным носовым платком углы глаз. – Давненько так не веселился. Все-таки есть в вас, праведниках, что-то извращенное. Противоестественное. Никогда мне вас не понять, – вздохнул, окончательно успокаиваясь после приступа смеха. – Ладно. Значит, как я понимаю, завтра утром встречаемся и подводим итоги, да?

– Согласен, – ответил Симагин, и гость исчез.

Ася ждала.

Рабочий день тянулся невыносимо медленно. Она то и дело ошибалась, все путала. По десять раз переспрашивала одно и то же. Постоянно теряла что-нибудь. Если телефон звонил, прыгала к нему, как тигра, а если его занимал кто-то из своих, готова была из собственной шкуры вывернуться и уж в таком вот окаянном виде, окончательно остервенев, загрызть болтуна. Или болтуныо. Словом, как вполне самокритично констатировала она, краешком сознания наблюдая себя со стороны, налицо все признаки отчаянной юной влюбленности, и только совершенно непонятно, куда при этом девать седые волосы, гастрит, тахикардию, скачущее давление, а также довольно длинную и мало располагающую к новому сотворению кумиров биографию. Но наблюдать-то себя со стороны она еще могла, а вот сделать что-нибудь с собой – уже нет.

Почему-то она была совершенно уверена, что Симагин не подведет. Обещал появиться вчера или сегодня. Вчера не появился. Значит, сегодня.

Домой она неслась. Но по дороге пробежала по магазинам, как встарь, чтобы было чем попотчевать мужика, ежели тот и впрямь соизволит. Смех и грех. Взмокла, как кобыла на скачках. Ну не дура ли ты, Аська, говорила она сама себе, а душа с восторгом пела в ответ: дура, дура! За каких-то два дня, да и видевшись-то, по сути, один вечер, на старости лет по уши втрескаться в собственного бывшего мужа! Не смешно ли? А солнце сверкало и подмигивало: смешно, ага. Ну конечно, смешно! И она смеялась, в мелькающем ритме чикая на потемневшей от времени дощечке приправы для подливки в какой-никакой, а настоящий гуляш. В хлебнице лежал купленный в последнюю минуту заветный кр-рэндель. Пусть мука стала не та, пусть не так вкусно. Я его достану, и на столе все будет как тогда, и он поймет, что все – как тогда. И я – как тогда.

Потом затеяла свирепую высокоскоростную уборку. Перестелила – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – постель, снабдила ее всем свежим. Булькало и шипело на четырех конфорках, ревел пылесос; раковины, ванна и унитаз засверкали, как свежевставленные зубы. Жизнь была прекрасна. Поколебавшись несколько секунд – а вдруг он именно сейчас и позвонит, – все-таки нырнула в душ. Невозможно его встречать так – склеившись от старушечьего своего пота. Нет, невозможно. Невозможно. Как встарь, плясала под тугими горячими струями, полировала кожу мыльной пеной и ошалело представляла себе его ладони – и здесь, и здесь, и вот здесь. И сердце падало, как у двадцатилетней. Вроде еще не очень дряблая. Не слишком жирная. Пригодна к употреблению. Не с кем-нибудь, с кем все равно, а – с возлюбленным. А, Аська? Пригодна? Дошла женщина, чувствовала она. Созрела. Позавчера еще не созрела… хотя… Но теперь уже точно созрела. А если он не догадается? Намекнуть – или это разврат? Или это безнравственно – пытаться самой соблазнить того, кого предала? Может, он испытывает к тебе непреодолимое отвращение, и только долг по отношению к ребенку заставляет его… Она кокетничала, когда думала так. В глубине души она знала, знала точно и наверняка, что он – не испытывает к ней отвращения. Просто в тот раз она еще не созрела. Если бы он попытался что-то… она не знала, как повела бы себя. Скорее всего, вздохнула и уступила бы. Но возник бы некий привкус, будто она платит ему за его обещание помочь.

А сегодня – не возникнет привкус, будто она расплачивается за то, что он что-то… да не что-то, а – самое главное!.. уже выяснил? В один вечер сделал то, чего она не могла сделать несколько месяцев? И авансирует на будущее?

Ох, только бы не начал размышлять на эти темы он. А то с него станется – зайти, чаю выпить скромненько, отчитаться о проделанной работе и ускакать с последним трамваем. И сделать вид, что ему ничего от нее не надо – лишь бы не выглядеть корыстным. Лишь бы его не заподозрили в личной заинтересованности, да еще несколько отличающейся от чисто духовной. А ведь станется. Ох станется! И самой навязываться никак нельзя. Надо, чтоб он хоть как-то дал понять: прощаю. Не просто помогаю, не просто жалею, не просто пришел подставить плечо, а – прощаю. И тогда я честно скажу то, что чувствую теперь сама: а я себя никогда не прощу.