Мировая Война (СИ) - Рожков Григорий Сергеевич

Пушкари доставали на больших дистанциях вражеские БТРы и грузовики раз за разом, показывая высококлассную стрельбу. Британцы попытались охотиться на наше «шило», оказавшееся в их непривыкшей к издевательствам заднице. Засылали пару раз ночные рейды десантников. Но, не на тех нарвались. У нас с безопасностью всё в порядке было. Секреты выявляли врага, а мы подтягивались всей огневой мощью. Берегли пушку, как могли, раз она такая везучая вместе с расчётом.

Ближний же бой с техникой и замена утерянным миномётам была в лице гранатомётчиков. Круус навинтил кучу зарядов из мин, где-то у редких снабженцев выцыганил кумулятивные гранаты, ставшие на вес золота. И этим мы спасались в жаркие моменты боя. Прилеты, имитирующие миномёт — никому не по душе. Враг откатывался от огрызающихся из пулемётов и миномётов пехотных сил. Хотя думали, что мы голодранцы-окруженцы. Потом, конечно же, прибывала бронетехника врага, и стойкость наша на том заканчивалась, сколь сильно мы не желали устоять…

И всему есть предел — снаряды бронебойные закончились, часть сгорели с грузовиком, остаток расстреляли. Фугасные и картечь пока имелись, но очень мало. Впрочем, те же заряды из мин были просто мощнее при работе по пехоте. Но и тут не всё ладно сталось. Круус получил ранение глаз в начале второй недели отступления. Интенсивная стрельба из гранатомёта не прошла бесследно для, казалось бы, неразрушимого железа. Лопнул при выстреле сварной шов на креплении гранатомёта и горячие газы с мелкой пороховой крошкой попали Алексею в глаза, чуть не лишив того совсем зрения. Раненого его отправили в тыл, хотя тот сопротивлялся. Он вообще вошел во вкус. К двум подбитым танкам в Ипсиланти он прибавил себе еще два бронетранспортёра и зенитную самоходную установку. Последнюю машину подбил при прорыве из окружения, там же и получил ранение.

Вместе с ним отбыл сильно сдавший Казановский. Долго офицер держался, до последнего. Но раны сказывались, как и возраст. В вечер перед отбытием он посвятил меня в маленькую тайну. Большая часть русских ополченцев планировала возвращаться на Родину, в Россию, и вся их боевая готовность, служившая нам сейчас, продиктована реалиями в СССР. Мужики хотели вернуться и службой доказать свою пригодность для земли предков. И ведь договорённость уже была. Но не успели. И многие из тех, кто желал вернуться, не сделает этого уже никогда. Ибо нашел последний приют на чужбине… Теперь страх и сожаление Ивана Евстафьевича стали понятным не. Вот что читалось на лицах всех ополченцев. Вот о чём они громко молчали. Мне оставалось заверить их, что я сделаю все, что в моих силах. К моему и Казановского удивлению, ставшая невольным свидетелем сего разговора Людмила, поддержала мой порыв. Чем заслужила и без того немалое уважение ополченцев.

Но, всё же время от времени сражаясь, мы чаще именно бежали. Централизованного снабжения не было от слова вообще. Побирались по округе, где на малюсеньких складах русского ополчения, а где отлавливая тыловиков, таких же потерянных как мы сами. Они везли к фронту что могли, патроны, медикаменты, топливо от ближайших складов. Где-то успешно находя части и отваливая им от щедрот душевных что есть. Где-то попадали в просветы меж войсками, и вылетая прямиком на наступающего врага. Сами видели печальную сцену: только вышли, из какого-то маленького поселка, разведка сообщила, что обнаружила очень близко танки англичан, и мы поспешно ретировались. И вот только отошли, видим, с юга в поселок на всех парах мчат два грузовика наших, полные ящиков и бочек. А мы уже на полтора километра отошли! И сигнал им подали ракетами, и стреляли в воздух. Да всё тщетно. Так и сгинули те неизвестные тыловики с так необходимыми нам припасами…

Когда стабилизировалась погода нас стали нещадно бомбить. Поначалу бомбили, когда мы закреплялись на местности, оказывали сопротивление. Обязательно прилетали стервятники и закидывали нас бомбами. Так потеряли Кугуар. Машина пока были боеприпасы, стреляла по самолётам, обеспечивая, какую-никакую, защиту от налётов. Даже повредили один самолёт, это при всей неопытности экипажа. Как иссяк боезапас — так экипаж перед налётами старался прятать бронемашину и бежал прочь. Но нашли её враги в один из налётов. Прямое попадание, даже колёс не осталось. Такер, благо, уцелел, и мы его всё же сплавили в тыл вместе с очередной партией раненых. Престон горевал, не желал нас оставлять. Правильный мужик всё же, но его ум нужно было сохранить, раз долг в бою он отдал в полной мере.

С французами мы разошлись на пятые сутки отступления. Тех развернули в боевые порядки сдерживать прорыв танков. Нас, как слабое звено, двинули оформлять тыловые рубежи. Потом мост за нами через очередную речку подорвали расторопные, а на деле перепуганные до чёртиков сапёры, не желавшие слышать ничего про оставшихся за водной преградой союзников. Приказ у них, понимаете ли! Но, по сообщениям разведки, Леклерк со своими бойцами всё же нашел обход и шел где-то относительно недалеко от нас южнее. Как оказалось, мы всё время бежали наперегонки с идущими южнее британскими и канадскими частями. Они пытались захлопнуть штат между двух озёр вместе со всеми застрявшими здесь подразделениями американцев. Устроить нам гигантский котёл. Вот французов и двинули именно это сдерживать. Но, что удивительно, напряжения я не ощущал. Словно все идёт так, как должно идти.

На одном из привалов, всё время угрюмого, молчаливого полковника Раста, неожиданно прорвало. Прислушался он к беседе ополченцев о нашей части сражения за мосты и рассказал, как оно было в бою за Ипсиланти у наших соседей, на юге и севере. Враг или предатели до сражения проникли в тылы обороняющихся. Вроде как аналогичные пойманной нами группы переодетых врагов были повсюду. Те нарушили связь, убили кого-то из командиров, внесли одним словом толику хаоса, а главное — разведали оборону. Тех, кого мы выявили, допросили, они не кололись, но намёк командование поняло. Хотя было поздно, вред нанесён, а уже подошли силы десанта, попытались взять мосты. Как и у нас обломали зубы пару раз, подтащили лёгкие танки и бронетранспортёры, и всем стало дурно. Не предполагалось таких сил у десанта.

Северный мост быстро пересекли штурмовые группы под прикрытием брони. Танк с горем пополам подбили, дорогу заблокировали грузовиками, когда стало понятно, что беда не за горами. Но враг уже был в городе. Началось пехотное сражение. На юге примерно так же, отличие было в том, что мост не блокировали, а повредили опоры с одной стороны, когда танки пошли вперёд. Машина врага свалилась с моста, и остался проход только для пехоты. Обороняющихся все же отодвинули, часть атакующих сразу ушли в нашем направлении, часть пытались додавить американцев, что выходило не очень хорошо.

Полковник искренне хвалил нас за то, что в отличие от соседей сводную роту не смогли убрать совсем с дороги. И то, что мы своими силами не только лёгкий танк десанта, но и три тяжелых уничтожили, вызвало нескрываемый всплеск уважения. Хотя, обратной стороной такого успеха были потери. Моя рота погибшими и ранеными потеряли минимум вдвое больше суммарных потерь двух других рот. Я еще в начале отступления удивлялся: «Как много нас набралось после такой бойни!» После недели марша на юго-запад ответ был на поверхности.

Американцы боялись. Война, такая тяжелая, выбивающая из-под ног землю, их пугала и лишала сил к сопротивлению. Отступление всё чаще было продиктовано страхом смерти. На весах выбора между Победой над врагом и личным выживанием выбор очень часто шел в пользу жизни. Даже если это означало поражение. Никто не видел причины драться в полную силу, с самоотдачей. Какая должна быть победа, ради которой стоит сложить голову? Русские ополченцы не понимали такого слабовольного подхода. Базилон, так и не покинувший нас так же не понимал. Людмила и я — не понимали. Но поделать с этим ничего не могли. И полковник тоже. Он сам был жертвой такого мышления.

Страх поселился в сердцах американцев. Теракты, отсутствие снабжения, непонимание обстановки и безудержность наступления жестокого врага возымели успех. Разговор с полковником о сражении за мост стал некой отправной точкой. Начался поиск выхода из сложившегося тупика. Я чаще стал беседовать не с одними лишь ополченцами. У лейтенанта Суорда с его гвардейцами общие настроения были наравне с ополченцами. Парень хоть и выглядел серой лошадкой, молчаливый и просто исполнительный, без особых инициатив. Но впитывал всё на лету. И солдат своих держал в тонусе. Русские же мужики и без меня всё прекрасно понимали. Им не надо объяснять, что такое насмерть драться и почему страх губит. А вот гвардейцы, армейцы и добровольцы из других рот нашего сводного батальона — страху поддавались. Беседы о том, что мы добиваемся и почему сдаться не можем, помаленьку, потихоньку пробивали пелену безысходности. Напоминал, что однажды США уже дрались за свободу против англичан. Тогда плечом к плечу с молодой американской нацией стояли французы и русские. И сейчас всё вновь повторяется. И что победа против превосходящих сил врагов была достигнута тогда, и будет достигнута вновь! Понятно было, что не выйдет одному мне своими комиссарскими речами переделать за короткий промежуток времени всю суть этих людей, выбить из них страх. Не изменить так просто их моральных устоев и взглядов на ценность своей жизни. Даже если выбор стоит между будущим семьи, собственных детей и вообще Родины, и своей жизнью. Нет у них искры жертвенности во имя Великой Цели. Но если не разжигать эту искру, её и не будет.