Любовь и фантастика (сборник) - Марина Дяченко

Вид обнаженной стали заставлял ее дрожать всем телом. Сквозь растопыренные пальцы на Дадона смотрел теперь один круглый, черный, как терн, полный слез детский глаз:

– Не надо…

В шатре стояла плотная, почти осязаемая тишина. По маленькой вскинутой ладони скатывались прозрачные капли. Меч в руке Дадона поймал на лезвие отблеск огня; за спиной его кто-то прерывисто вздохнул.

– Ты кто? – спросил он хрипло.

* * *

Она не знала.

Всей жизни ее было – дней двадцать пять; вся жизнь ее была шатер и счастье, она отдыхала на подушках и ела фрукты, и она любила… Имени не было. Она звала себя «царицей»… Она не знает, царицей чего. Ей просто нравилось это слово… Потом сделалось страшно. Потому что на смену любви пришла смерть; здесь ходила смерть и собирала жатву. Она не знает, почему.

Дадон молчал и смотрел, как она плачет. Она была младше его сыновей – лет на пять младше Гриши и на все восемь младше Тоши. Теперь она казалась ему всего лишь зареванной девчонкой – но навстречу его сыновьям она вышла с улыбкой на еще не искусанных губах, и зов ее плоти, пусть не осознаваемый ею самой, способен был оглушить, лишить разума, убить…

Убил.

Погребальный костер поднялся до неба; Дадон под страхом стали запретил кому-либо входить в шатер. И выставил у входа стражу.

…Он умер дважды, дважды умер в двух своих сыновьях, и не в горе пребывал – в смерти. Она была – жизнь… Или видимость жизни. Весь мир отражается в небе – синие поля и белые дворцы, прекраснее тех, что на земле, но недосягаемые, недолговечные, умирающие раньше, чем ты, лежащий в траве, успеешь поверить в них…

Кощунственно ли, странно ли… Дворец из белых облаков, когда первые комья земли уже упали на старческую грудь. И он поселился в этом дворце, не думая о погребальном костре до неба.

Кожа ее пахла яблоками. Черная сетка волос, срывающееся дыхание, забытье… Губы, влажные, как речные камни… В обступившем его мороке взлетала птица – одна и та же, кажется, удод, взлетала и взлетала, с одного и того же места, и разлетались под крыльями елочные чешуйки…

Потом ему показалось, что он целует дочь, и он испуганно отстранился.

Она слушала, подняв на него опухшие от слез глаза. От заката и до рассвета, и утром он понял, что она благодарна ему. За подробный ли рассказ о Тошином детстве, о Гришином отрочестве? Могла ли его страсть сравниться с вожделением двух молодых воинов? Он старик…

Потом он понял, что она боится мира за пологом шатра так сильно, как обыкновенный человек боится всего, что за гранью смерти. Она не испытывает страха перед одним лишь человеком – перед Дадоном, едва не убившем ее.

Неделя миновала, как час.

Теперь она знала о его жизни немногим меньше, чем знал он сам. Она помнила все до последнего слова; насладившись ее любовью, он воскрешал для нее своих сыновей. Смешливые Тошины глаза, лошадку из хлебного мякиша, травинку в уголке губ, волка в капкане, мертвый узел на синем пояске…

Его потерянная жизнь сменилась сном, и во сне он был счастлив. Дочь его, жена, вера и смысл смотрели на него влажными ласковыми глазами, воплощение жизни, красочной, как мыльный пузырь…

Потом он понял, что пора возвращаться.

* * *

Слухи бежали на много верст впереди повозки; все эти возбужденные, горестные и радостные, толпящиеся люди были там, далеко – но он заставлял себя милостиво кивать в ответ на приветствия. Она стояла рядом, кутаясь в шелковое покрывало, мертвой хваткой держась за Дадонову руку, он видел, как разгорались глаза у любого взглянувшего на нее мужчины – но сам испытывал лишь горечь и нежность.

Въезжая в город, он невольно поднял глаза на спицу – петушок сидел неподвижно, сверкая на солнце позолотой, равнодушно глядя поверх голов и крыш: смирное, безучастное чудовище.

И не успев отвести взгляда, скорее почуял, чем услышал, как шум толпы притих и изменился.

Над головами расступавшихся людей плыл нелепый, оклеенный серебряными звездами колпак. Чародей явился поздравить своего государя и посочувствовать скорбящему отцу.

Узкая рука сильнее вцепилась в Дадонов локоть:

– Кто это? Мне страшно…

Глаза царя встретились с узкими, как ящерицы, глазами чародея. И тотчас наползла пелена.

…Тогда орды наседали с севера и с юга, неся огонь и смолу, обращая цветущие земли в край мрака, пепла и слез. И сколько жизней спасло позолоченное чудище, воссевшее на спице, чуявшее напасть за тридевять земель – и предупреждавшее об угрозе, не дававшее орде навалиться врасплох? Столица давно стала бы городом мертвых, и Дадон не на троне сидел бы – на колу, если бы не тот страшный и царственный подарок…

…Подарок. Ловушка. Месть скопца. Или все-таки бред? И не чародей ли поставил средь чиста поля гибельный шатер, начиненный соблазном?

Дадон тряхнул головой, отгоняя колючую, как ледяная иголочка, мысль. Теперь не важно. Все в прошлом…

– Птица сослужила службу, не так ли? – мягко спросил мудрец. Дадон снова поднял тяжелый взгляд: петушок медленно поворачивался вокруг своей оси.

– Нам время рассчитаться, – продолжал чародей тем же ровным мелодичным голоском. – Получая птицу, ты давал обещание. Помнишь?

Он ничего не обещал старому волшебнику. Вернее, он обещал – «все», «все, что пожелаешь»… В те дни он готов был отдать собственную кожу… Но ведь обещать все – ничего не обещать, и не надо быть чародеем, чтобы понимать это…

– Я подарил тебе петушка, Дадон. Подари мне теперь…

Звездочет замолк, вглядываясь в лицо царя, и произнес уже звонче:

– Подари мне теперь… ее!

Позолоченная птица приостановилась, чтобы начать вращение в другую сторону. Дадону казалось, что он видит оловянные, пуговичные глаза железного стража.

– Кого? – переспросил он медленно. И мигнул, чтобы отогнать видение: тяжелый царский жезл опускается на крахмальный колпак, серебряные звезды обагряются кровью…

– Ее, – повторил мудрец бестрепетно. – Твою новую царицу.

Дадон стиснул пальцы, сжимающие посох. Его рука может и не повиноваться рассудку; еще секунда – и его рука сама собой нанесет удар.

– Ты же скопец, – возразил он глухо. – Зачем она ТЕБЕ?

Чистый детский лобик чародея на мгновение покрылся старческими складками:

– Ты обещал.

Дадон растянул рот в усмешке:

– Золото. Да?

На узкие чародеевы глаза опустились лысые, почти прозрачные веки:

– Нет. Нам это неинтересно. Ты обещал.

…брызги мозга на мостовой, красное на белом, неопрятные пятна на роскошном и безвкусном одеянии…

– Лошади, – голос Дадона не дрогнул. – Пост… Хотя бы и придворного звездочета. Ты хотел бы обеспечить свою старость?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});