Дом доктора Ди - Акройд Питер

«А что с Келли? Он в огне?»

«Он ушел, сэр. С вашим перегонным кубом и вашими записями».

«Что ж, пусть бежит, пока может. Тот, кто более нас, стремится за ним по пятам».

Я крадучись миновал последние ступени и коснулся ногой пола прихожей; голоса мгновенно смолкли. В комнате никого не было.

И тогда я позвонил Дэниэлу Муру, и он не заставил себя ждать.

– Опять происшествия. Это ты виноват? – выкрикнул я, едва он появился на дорожке перед домом, и сразу увлек его в комнату первого этажа, точно за ним гнались; там я рассказал ему о пожаре и о голосах, а он молчал и слушал, не спуская с меня глаз. Кажется, я даже заметил на его лице улыбку.

– А я думал, ты не веришь в призраков, – наконец вымолвил он.

– Я верю в этот дом.

– Может, кто-нибудь пробрался сюда вслед за тобой?

Тогда я описал ему темную аллею, найденную мной по дороге к дому, и передал слова незнакомца, стоявшего в тени у крыльца.

– Он назвал меня своим человечком, а потом я ушел.

– Гомункулус, – сказал он. – Термин алхимиков. Так называется существо, созданное волшебным путем и выращенное в стеклянном сосуде.

– Но при чем тут я?

– Так разве это не ты? Твой отец говорил мне, что ты и есть он. Гомункулус. – И с этими словами Дэниэл исчез.

Мне оставалось лишь покорство обреченного. Джон Ди ждал меня внизу, и, не издав больше ни звука, я повернулся и зашагал к коричневой двери. Я двинулся за ним по лестнице, стараясь не касаться его и не – подходить слишком близко. Он пересек комнату и, очутившись у замурованной двери, провел пальцем по символам, вычерченным над притолокой.

– Интересно, – говорила мать, – а это еще что такое? – Я стоял перед гаражом на пустыре, пытаясь обрести утерянное самообладание; все повторялось снова. Заглянув в гараж, я увидел, что она с любопытством рассматривает какие-то знаки, нарисованные краской на кирпичной стене.

– Не знаю, – ответил я. – Мне надо поймать лодку.

Передо мной простиралась широчайшая водная гладь; вечернее солнце высветило на ней прямую дорожку, и по этой дорожке, в маленьком ялике, плыл ко мне Джон Ди. «Время приспело, – сказал он. – Пора перебираться на ту сторону».

Я все еще смотрел на знаки вместе с матерью, но когда повернулся, бродяга вновь звал меня с середины пустыря. Теперь я видел, что он держит в поднятой руке стеклянную трубку. Я пошел к нему, не отваживаясь взглянуть внутрь сосуда.

– Ты не ко граду ли Риму? – спросил он меня. – Сам-то я тороплюсь домой.

Я поглядел вокруг, на залитые светом улицы, высокие белые стены, усыпанные драгоценными камнями, и блистающие башни.

– Кто бы поверил, что город может быть столь прекрасен?

– И в городе этом, Мэтью, всякий нищий что царь.

– Но что они означают? – Мать была сбита с толку этими символами и поднялась по ступеням, чтобы получше рассмотреть их.

– Не знаю. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Что-нибудь вроде этого. – Я помог ей спуститься; она мягко оперлась на меня, но теперь я уже не испытывал при этом никакого волнения. – Мне надо возвращаться, – сказал я ей. – Меня ждут. Ты отыщешь дорогу домой?

Мы заперли гараж, и я взял такси до Кларкенуэлла. Когда я подошел к воротам, на них сидело бесформенное существо, и несколько мгновений мы смотрели друг на друга: человек разглядывал гомункулуса, думая о его долгой жизни и о его видении мира, а гомункулус разглядывал человека.

– Я ждал тебя, – сказал я, – хотя и знал, что ты фантазия и порожденье больного ума. Ты вымышлен теми, кто верит в реальность времени и власть материального мира; пока я разделял эти иллюзии, ты не давал мне покоя. Тебя породил мой отец, и потому ты воплощал собой мои страхи. Но существует высшая жизнь – там, далеко, вне течения времени. И ныне я покидаю тебя. Гомункулуса никогда не было. – Тогда существо раскрыло рот и завизжало. Я двинулся по дорожке и вошел в дом, где ожидал меня он.

Мечта

Я был у себя в саду, когда светлый образ моей жены покинул меня и я опустил взор на собственную одежду, местами заляпанную грязью. Сумерки уже сгустились – после заката солнца прошло, наверное, около часа, – и вдруг за моей спиной что-то ярко вспыхнуло и на тропинке, ведущей к реке, заплясала моя неровная тень. Я обернулся, услыша крики и вопли, доносящиеся из дома, и с ужасом увидел пламя – оно вырывалось из окна моей комнаты на верхнем этаже и почти достигало крыши. Тут меня громко позвали: это Филип выбежал в сад. «Сэр, – сказал он, объятый страхом и возбуждением, – мистер Келли учинил пожару вас в кабинете».

Я был так поглощен мыслями о своем недавнем видении, что утратил способность удивляться. Тем временем пламя возрастало; бросившись вперед, я окликнул Одри, выносящую из дома гобелен. «Как это случилось?» – промолвил я.

«Он работал в вашей потайной комнате, сэр, и у него перевернулась лампа. А рядом стоял стакан с винным спиртом, и он не припер его книгами, как обычно делаете вы, – я видела это, потому что подглядывала за ним, сэр, зная, что у вас вышла размолвка, – и этот стакан тоже упал набок, спирт из него вылился, и сразу загорелось то, что было на столе. Полотняная скатерть и ваши книги, а потом, Господи помилуй, сэр, пламя перекинулось на все вокруг».

Из ее поспешных и сбивчивых речей я уловил главное: прежде чем навсегда оставить мой дом, Эдуард Келли решил с какой-то низкой целью воспользоваться моим перегонным аппаратом и ретортами. Я вывел ее в сад, к дрожащему Филипу. «А где сам Келли?» – спросил я ее.

«Он ушел, сэр. Удрал от огня, но не забыл прихватить с собой кое-какие ваши записки».

«И стеклянный сосуд, – добавил Филип. – Тот, который я не единожды видел у вас в руках».

Так вот что произошло: Эдуард Келли утащил у меня секретные записи о гомункулусе, а теперь верхнюю часть моего дома объял огонь, грозивший полностью испепелить ее. «Он погубил плоды моих трудов, – сказал я Филипу, – хотя одной ногой уже стоял за порогом. Все объято пламенем, и я чувствую приближенье свирепой польской хвори, что застит глаза красным туманом. Ибо взгляни – гибнет наше бедное обиталище!» Я видел яркий свет в западном окне своего кабинета и понимал, что разом лишился всех прежних удобств. Настал конец и келье прозрений, а с нею и магическому кристаллу, и священному столику, и канделябрам, и расписанному тайными символами покрывалу – все погибло в огне. А как же мои книги? Для того ли я столь ревностно собирал библиотеку, чтобы дать ей бесследно исчезнуть? Однако тут я вспомнил слова жены, услышанные мною в недавнем сне наяву: пускай начало мое в природе, конец должен быть в вечности. Нигде более не отыщешь нетленного града. И тогда с души моей спало тяжкое бремя.

«Я отрекаюсь от своих искусств», – сказал я Одри.

«Сударь?»

«Мой гомункулус, мои поиски новой жизни были иллюзией».

Она поглядела на меня, ровным счетом ничего не поняв, так что я чуть отошел в сторону и обратился к земле и небу. «Духи моего отца и жены объяснили мне, что существует только одно истинное бессмертие. Победить время и слиться с вечностью можно лишь благодаря прозрению, или мечте. Мечта – единственное, что способно изменить жизнь». Я видел сей мир часто, но не с помощью веры и воображения; теперь же мне предстояло пуститься в новое путешествие.

Тут я вновь заметил подбежавшего Филипа. «Все слуги собрались на дворе, сэр, – сказал он, – и пожар уже не причинит вреда ни одной живой душе». В глазах его блестели слезы, и он вытер их полотняным лоскутом. «Дым, – пояснил он, – проклятый дым». Затем подал мне тяжелый, искусно переплетенный том. «Я спас эту книгу, – сказал он. – Она лежала в светелке вашей жены».

Я сразу узнал Библию, с которой жена не расставалась в продолжение всей болезни. И именно ей было суждено уцелеть! «А теперь, Филип, – произнеся, – окажи мне последнюю большую услугу».

«О нет, сэр, не последнюю…»