Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Мустафе вдруг вспомнился невообразимо далекий вечер в Бурсе. Лет пятнадцать, да что там — целых семнадцать лет минуло с той воинской пирушки, где Доган, — могучий и тогда еще не однорукий, принялся утешать затосковавшего было Мустафу: рассуждать-де о справедливости Аллаха дело улемов, а нам она, мол, и так видна…

Нет, не Доган виноват, а он сам, Мустафа. Знал ведь, что у старого бойца безрассудное сердце, а все же поставил его старшим. Не много ли ты берешь на себя, Мустафа, выставляя причиной случившемуся то Догана, то самого себя?

Перед его глазами всплыла надпись, выведенная золотом по пергаменту, что висела над головой в присутствии кадия Бурсы: «Как повелел Аллах, так и будет».

Мустафа усмехнулся. Повесь у себя над головой такую, и ты ни за что не в ответе, на все, дескать, воля свыше.

Шейх Бедреддин, однако, учил иначе: «Истина повелевает лишь то, что лежит в природе вещей, а не все, что угодно. Иначе и быть не может, поскольку природа каждой вещи есть частное проявление ее, Истины, собственной сущности! Значит ли сие, что сам человек ни в чем не волен? Волен, но воля его состоит не в том, будто он может делать, что ему заблагорассудится, как полагают невежды. В действительности свобода воли есть не что иное, как понимание истинной природы вещей, уменье отличить возможное от невозможного и поступать в согласии с сим…»

«Свобода воли есть не что иное, как понимание…» Стоило Мустафе десять лет назад услышать эти слова, как понял он, что обрел того, кого искал.

Со смятенной душой, с рубцами от ран и первой сединой в бороде пришел тогда Бёрклюдже Мустафа в Тире. Тут услышал он, что шейх Бедреддин Махмуд, коего он надеялся встретить, если судьба окажется к нему благосклонной, в далеком Каире, обретается здесь, в столице айдынского бейлика.

Навсегда покинув Египет, шейх направлялся на родину, в Эдирне, вместе с семьей, ближайшими учениками и приверженцами — их число по дороге нарастало, подобно катящемуся кому снега. В столице айдынских беев Бедреддин решил сделать небольшой привал.

Всего три года назад уползло тогда из Тире в свое среднеазиатское логово войско хромого Тимура, оставив после себя развалины и пожарища. Густая зелень тополей скрыла развалины. Но что могло унять отчаяние в душе людей, утерявших веру в миропорядок?

По улицам метелью носился тополиный пух. И сквозь эту метель шли и шли к соборной мечети Яхши-бей горожане, чаявшие воспользоваться поучениями всесветно известного наставника в надежде обрести успокоение сердца. Среди мулл и учеников медресе удалось пробиться в мечеть и бывшему десятнику азапов Бёрклюдже Мустафе.

Когда после разгрома под Анкарой Мустафа с товарищем забрел в пещеру отшельников, шейх Абу Али Экрем снял с души его камень: «Не винись и не кайся, воин! Ибо сказано: „Не вы убили, Аллах убил!“

Мустафа почуял: в устах старца эти слова значили нечто большее, чем набившее оскомину, доступное любому деревенскому мулле поучение: „На все воля божья!“ Но только по размышлении над словами Бедреддина открылась ему подлинная глубина поучений его первого наставника. Да, десятник азапов Бёрклюдже Мустафа, равно как все остальные воины, покуда неведома была ему природа вещей, служил бессознательным оружием иной воли. Другое дело теперь!

— Подумай, — приглашал с мимбара мечети шейх Бедреддин, — отчего заблуждаются невежды, когда говорят: „Я сделал, я устроил“. И почему правы познавшие, когда произносят те же самые слова. Богословы трактуют изречение: „Как повелел Аллах, так и будет“, — в том смысле, что Аллах повелевает неверному быть неверным, а угнетателю угнетателем. Ибн Сипа и следующие за ним философы в свою очередь выводят из этих слов, будто Истина, или иначе Абсолютное Бытие, существует как нечто отличное от мира и только влияет на него. Оба эти воззрения ошибочны».

Один из учеников Бедреддина, быть может писарь тайн Маджнун, занес эти слова достославного шейха на бумагу, и они вошли в его книгу «Постижения». Список книги теперь безотлучно находился при Бёрклюдже Мустафе — он получил его от шейха, отправляясь на дело. Но сказанное учителем в мечети Яхши-бей десять лет назад помнил наизусть.

В тот день, когда он впервые увидел Бедреддина, тот, споря с величайшими авторитетами науки и веры, поднял Мустафу к новой ступени на бесконечном пути из тьмы бессознательности к свету познания и укрепил в нем надежду, что сбудется открывшееся ему, Мустафе, в миг озарения и удостоится он благодати — служить Истине, служа людям.

«Свобода воли есть не что иное, как понимание истинной природы вещей», — повторил про себя Бёрклюдже Мустафа. И будто гора с плеч свалилась. Не искать виновных — их нет, а отличить возможное от невозможного и действовать в согласии с ним — вот что потребно, ибо происшедшее в деревне Даббей лежало в истинной природе событий, начавшихся как только они выступили в мир.

— Что ты, Деде Султан, все ходишь да ходишь, словно места себе не найдешь? — раздался глухой, как из бочки, голос Догана. — Знаю, слышал: все мы люди-человеки, сыны Адама и Евы, кровные братья, какой бы ни были веры. А братоубийство — худшая из мерзостей… Но ты знаешь и туркменский обычай. Если дерутся двое против пяти, где место истинного джигита? Там, где двое. Верно? Таков закон чести. Ну, а если побивают вовсе безоружных, да еще не виновных ни в чем, кроме того, что последовали они Истине, которая нам открылась? Неужто глядеть сложа руки, как их ведут на лютую казнь? Тьфу тогда на нашу Истину!..

Жесткая борода Догана торчала во все стороны, как щетка, придавая ему свирепость. Казалось, он постоянно в ярости, меж тем сейчас он был скорее удручен, чем зол.

— Давно я чуял, что сего не миновать, — продолжал Доган. — Неужто беи за так уступят добро, которое привыкли считать своим? Непременно пустят кровушку. И потому верил: пригодится еще нам уменье, добытое в безмозглой нашей юности…

Он поднял голову и увидел, что Бёрклюдже Мустафа, или, как он вместе со всеми теперь звал его, Деде Султан, глядит на него с широкой улыбкой.

Их пути разошлись семнадцать лет назад, после того как в битве под Коньей Доган потерял руку, а Мустафа был произведен в десятники. Друзья собрали Догану денег, кой-что он сам успел припасти. Когда культя поджила, отправился бродить по турецким землям. Осел на время в долине Большого Мендереса, охранял переправу через реку. Женился на девушке из деревни неподалеку. Под шум воды успел он многое передумать — о смерти, о войне, о правде, о боге. Но, скорей всего, так и окончил бы там свои дни, если бы не повстречался ему один из учеников Бедреддина. Доган сразу принял открытую ему правду и, бросив дом и семью, снова пошел по деревням, чтобы передать ее людям.

Услышав, что близ Айдына появился Султан Дервишей Истины, он отыскал его в этой горной деревушке. И был потрясен: под именем Деде Султана, оказывается, скрывался его давний знакомец по роте азапов, коего он некогда утешал на одной из пирушек, наивно полагая, что тот огорчен потерей венгерской пленницы.

Деде Султан улыбался. Радовался, что старый товарищ понял его мысли. Подошел поближе и, продолжая улыбаться, предложил:

— Коли так, брат Доган, скажи сам, что надобно предпринять?

Доган вскинул на него удивленные глаза. Все никак не мог привыкнуть, что споспешники шейха Бедреддина не приказывают, а советуют и советуются. Когда уразумел, что Мустафа не шутит, вскочил во весь свой огромный рост. Стукнулся головой о потолочную балку — аж гул пошел, но не поморщился. Занес на плечо изуродованную руку и ударил ею наотмашь по воздуху, будто саблей рубанул. Однако ни слова не выговорил.

— Предлагаешь воевать беев?

Доган кивнул. Ненависть исказила его лицо.

— Без пощады… Под корень… Как безбожников…

— А что прикажешь делать со слугами, со стражниками, с воинами да дружинниками? Ведь среди них полным-полно таких же безмозглых, какими были мы с тобой?

— На дураках с саблей стоят державы и троны. Пусть на себя пеняют.

— Вот и отец мой покойный, почитай, твоими словами говорил, когда я в азапы нанялся: сабля приносит власть, но, чтоб удержать власть над людьми, надо забыть, что ты сам человек. Думаешь, я тогда что-нибудь понял? Сперва надобно было досыта намахаться саблей… Нет, брат Доган, не нам затевать пролитие крови. Наша власть не над людьми — над сердцами, и стоять ей не на сабле, а на Истине.

Бёрклюдже Мустафа помолчал. Опустил голову и словно самому себе проговорил:

— Да и не готовы мы воевать со всеми беями зараз. Не заручились поддержкой городского люда. Не сговорились с акынджи, не позвали бродячих джигитов. Без выучки да оружья немного навоюешь…

— А как спохватятся беи прежде нас?

— Вряд ли… Пока не дойдет до них, что мы — сила. А тогда будет поздно.