Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

У Сани самолет рано утром, мы бы от тебя и поехали...

– Будешь спать на раскладушке, – сурово отвечала Меленькова. – На старой и скрипучей, понял?

– Понял, – покорно вздохнул я.

– А тут Марат весь иззвонился, – добавила вдруг Таня. – Опять стихи сочинил. Хотел прочитать при всех.

Она коварно блеснула очками на Саньку. «Зачем она это говорит?»

– Съело НАТО моток шпагата? – спросил я иронически.

– Я думаю, – омерзительно-куртуазным голосом молвила интриганка, – это стихи о прекрасной даме.

– Страны – участницы Варшавского договора съели тапок Дункан Айседоры?

– Вот не надо! Не надо недооценивать соперника! – парировала противная Меленькова.

– Приеду завтра в полдень, – жестко пообещал я. – Доброй ночи. Спешу откланяться.

– Оно и видно, дружок, – предательски пропела Санька.

И обе захихикали.

Выходя из подъезда в размороженную сырость ночи, я убедился, что забыл в квартире на первом этаже свой покой. Но вернуться за ним как-то неудобно.

20

– Миша, так нельзя же! – сказал из темноты сердитый бабушкин голос. – Я все напишу твоей матери.

– Ба! Ты чего не спишь? Все в порядке, я взрослый. Спокойной ночи!

– Почему ты ходишь где-то до часу? Без шапки!

– Завтра надену шапку и буду сидеть дома. Спи уже!

Не включая свет, я сел на свою постель и смотрел за окно, ожидая, пока уляжется смятение. Но смятение не укладываясь, так что пришлось подать ему пример. Не спалось. Книги, стоявшие на шкафу, превратились в черный зубчатый монолит, похожий на изломы крепостной стены. Пианино раздалось, налилось чернотой и приблизилось к кровати. Даже через стену было отчетливо слышно, как стучат часы в соседней комнате.

Отбросив одеяло к стене – жарко! – я уставился в далекий потолок и думал: почему у Татьяны делается такой голос, когда она говорит со мной про Саньку? Ревнует? С чего бы это? Если бы она была в меня влюблена... Но как она может быть в меня влюблена, когда она старше меня лет на шесть и некрасивая совсем? И почему я раньше ничего не замечал? А еще Марат... Этому-то что надо? Вот, приехал человек на три дня, обстоятельства сложные (Коля, Олег... ну, может, я еще...). А ему туда же приспичило! Главное: что чувствует ко мне Александра, и, следовательно, что я должен чувствовать к ней?

Впрочем, закрадывались и подозрения в наивности всех этих вопросов. К примеру, если в девушку влюблены трое, никто ведь не скажет: «Все, больше нельзя, за этими не занимать!» Просто некому сказать! Наверное, не заказано влюбляться и некрасивым, и старшим. Да и необязательно влюбляться, чтобы ревновать. Мир непредсказуем, тайны закрыты, ключи потеряны.

За стенкой стучали часы – медленнее и резче. Поэтому оставалось нырнуть в сон, спасаясь от зубастых вопросов, на которые все равно не было ответов.

* * *

Обычно сны не задерживаются в моей памяти, да я и не хотел бы их удерживать. Но сон, который пришел ко мне этой ночью под утро, я запомнил, потому что он меня переменил.

Мне снился поздне-осенний день в далеком родном городе. Серые, как голуби, низкие облака глянцевали дождем землю, цепляясь за антенны пяти– и девятиэтажек. На рельсах вдоль Ленинградского проспекта стояли в ряд трамваи – «десятки» и «двенадцатые» – до самой улицы Зари. Видимо, они встали давно и стояли с открытыми дверями, так что люди изредка перебегали из одного вагона в другой. Я стоял на подножке и наблюдал за дождем и этими редкими перебежками.

Вдруг из одного трамвая (за семь или восемь впереди от моего) выбежала фигурка – такая знакомая, такая долгожданная! Еще не видя, кто это, я уже знал, что никого желаннее на всем белом свете нет, и надо во что бы то ни стало лететь за ней. Я стал переходить из вагона в вагон. Какие-то странные люди-тени жались к окнам. Как часто бывает во сне, ноги не хотели слушаться, и, вместо того чтобы нестись изо всех сил, я еле передвигался. Отчаянье охватило меня: «Лена! Это она, Ленка! Наверное, приехала навестить родителей. Ничего, я же знаю, где они живут. Сразу за "Мечтой" – во двор, дорожка между тощими рябинками наискосок». Помню, сразу почувствовал, как же грустно будет идти по этой дорожке...

Но во двор идти не приходится. Из динамиков вагона доносится музыка – та самая; узнаю ее сразу не по мелодии или череде гармоний, а по тому, как сладко обезоруживает она волю. И вот поднимаюсь в очередной «двенадцатый» трамвай и вижу, что Ленка идет прямо на меня. Не идет даже – бежит! «Тоже соскучилась, а как же».

Она подбегает ко мне, и я вижу: никакая это не Кохановская, а Санька! Санька, тоненькая, босая, в порванной замученной ночной рубашке. Она прижимается ко мне, облипая меня, обволакивая, застилая собой – волосами, слезами, музыкой этой. Вот-вот это разрешится, что-то случится, стрясется со мной, с нами.

Но звенит трамвай, дергается, опять звенит – и я узнаю будильник. Тот самый будильник, что раньше стоял в тайгульской спальне родителей, а потом переехал со мной в Москву. Где-то рядом (наверное, на крыше соседнего дома) каркает ворона, бабушка в своей комнате гремит кастрюлей и громко бормочет: «Чтоб тебя черти сгрызли!».

А я лежу в постели с мокрыми от слез глазами, потому что сон кончился, так ничего и не разрешив.

21

– Ты чего проснулся, Пушистый? Спал бы еще да спал, – сказала бабушка, которая за минуту до этого устроила кастрюльный перезвон и, видимо, из чувства вины разговаривала добрым голосом.

– Доброе утро, – ответил я печально. – Что на завтрак у нас хоть?

На столе уже громоздились горками разные продукты. Садясь завтракать в выходной, бабушка обычно выкладывает все припасы, точно собирается размораживать холодильник. В свою очередь, я люблю, чтобы на столе не было ничего лишнего, поэтому часто посреди завтрака иду мыть грязную тарелку: так хочется разгрузить от дел ближайшее будущее.

Поэтому узнав, что бабушка хотела на завтрак, я убираю в холодильник кубометр еды, причем – удивительное дело – она даже не замечает каких-либо перемен.

– А где тебя вчера черти носили? – спрашивает бабушка, не донеся до рта бутерброд.

– В консерватории, ба, где ж еще.

– И с кем же?

– А знаешь, что я там видел? – лукавлю я. – Афишу. В марте будет играть Женя Кисин!

– Кисин? Вот куда я хотела бы попасть, – начинает мечтать бабушка. – Женя Кисин – это такое очарование!

– Гений, – подтверждаю я, – одно слово. И такой душка!

– Билетов-то наверное нет уже!

– Какие там билеты! Женя Кисин – это золотовалютный запас нашей родины. Брови – дугой, губы – малина. Да еще на пианино играет.

Бабушка что-то подозревает и замахивается на меня полотенцем.

– Ба! Я билеты поищу. Может, Гаприладзе помогут или Петька Мосин... Кстати, я сегодня ночую у Мосиных.

– Как это ночуешь?

– Ну, меня пригласили.

– Ночевать?

– На день рождения с ночевкой. Ты меня не теряй.

– Ох, Мишка, ты дождешься, все матери напишу. Ведь с меня будет спрос, если что случится.

– Ба! Ну что может случиться? Завтра днем приеду домой. Что-нибудь купить?

Целую бабушку, мою посуду со скоростью звука и раскладываю сушиться на полотенце, так, что одна тарелка чуть не разбивается, – а счастье было так возможно!

Надо спешить! Сегодня – последний день. Последний, а я все еще не понимаю, что с нами происходит и что надо делать.

22

По небу в Бирюлево несутся клочья волчьей шерсти. Остатки жалкого снега тлеют в палисаднике. Навстречу мне толкает коляску мужчина с торжественным небритым лицом. Доносящийся из-за дома звук проезжающих машин непостижимым образом указывает, что сегодня суббота.

Дверь открыла Татьяна в пальто и одном сапоге. Сани нет. Нет, не сказала, куда, а ей самой уходить надо.

– Вот ключ, в холодильнике немного салата, пельмени. Есть картошка сырая, сварить можешь. Не тушуйся, товарищ, сиди смирно и жди. Обещала к трем вернуться красавица ваша.

Ушла. Слышно было, как захлопнулась дверь подъезда.

Зачем я приехал? Кому это нужно? Почему не не предупредили? Что все это значит?

Как всегда, Танина квартира без Тани начала вытаскивать и раскладывать на виду все свое сиротство. Плед на диване просился в стирку, подушки гомонили пестротой, как на репетиции театра «Ромен», в люстре не горела половина ламп, так что пришлось ее выключить.

Побродив из угла в угол, я взялся читать книгу, но слова не связывались в предложения. Заварил свежий чай, тщательно вымыв зеленый с золотом фарфоровый чайник: у чая был привкус березового веника. Нигде, ни в чем не было отрады.

«Она играет мной? – мешали вопросы. – Пытается вписать меня в свои поклонники, как позавчера Урбанского? Но это в мои планы не входит, я не призовой кубок и не игрушка. Я живу и мыслю масштабами вселенной, меня могут волновать только серьезные идеи, только глубокие чувства, только то, что может изменить ход истории. Да кто она такая, чтобы мной вертеть?»

... Но позвольте, а как же... Этот взгляд вчера в антракте, голова на моем плече? Искренняя – уверен – радость в ее голосе, когда она звонила из Дудинки? И говоря о нашей с Колей дружбе, она ревновала, готов поклясться!