Живой Журнал. Публикации 2016, июль-декабрь - Владимир Сергеевич Березин

закрыв с собой дверь.

День валился к закату.

Уборщица зашипела на меня, когда я прошёл по мытому, но я не повёл головой.

В понедельник девочка не пришла в школу.

— А у неё бабка померла, — бодро сообщил дежурный, обсыпанный мелом. Он, стоя на цыпочках, тёр доску сухой тряпкой.

Я велел тряпку намочить, и он, прежде чем выбежать для этого в туалет, крикнул:

— А она теперь вовсе не придёт, за ней из города приехали.

«Город», это значило «город с большой буквы», не наш городок, а областной центр.

Завуч встретила меня у расписания, и, посмотрев на меня с равнодушием лесных статуй, сказала:

— У вас есть педагогическая жилка. Мне кажется, мы сработаемся. Сперва я сомневалась, а теперь вижу — жилка определённо есть.

И, развернувшись, пошла к себе в кабинет.

А я ещё долго смотрел в её прямую, будто деревянную, спину и тугой пучок волос без седины. Такой, знаете, пучок, волосок к волоску в подбор.

Курю я только много, вот что…

И дядюшка задумчиво оглядел бумажный мундштук от папиросы.

Весь табак выгорел вместе с полупрозрачной бумагой, и в пальцах у него была только белая трубочка.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

05 октября 2016

История про то, что два раза не вставать (2016-10-07)

А вот кому историю про один американский город, злословие и беспорочность?

На самом деле, это, конечно, история про гордость и предубеждение.

Нет, это, скорее, повесть о двух городах.

Нет, это школьная повесть.

Нет печальнее повести.

Разве повесть о синем платье.

Впрочем, как и все мы — печальные донельзя.

Прямо молоко киснет, как мы входим в комнаты.

http://rara-rara.ru/menu-texts/krugi_po_vode

Извините, если кого обидел..

07 октября 2016

День работника сельского хозяйства (Второе воскресенье октября) (2016-10-09)

В деревне бог живёт не по углам.

Иосиф Бродский

Сурганов сошёл с поезда и принялся искать подводу. Подводу, а что ж ещё, сорок второй год, а транспорта нет.

Подводы не было, и пришлось идти к начальству.

Начальник станции сидел в обшарпанной комнате под двумя тёмными прямоугольниками на стене. Старые портреты сняли, а что вешать при новой власти — никто не сказал. Левый, очевидно, был портрет Ленина, а правый — Сталина.

Таков был раньше иконостас. Впрочем, иконы запретили давным-давно, а теперь запрет был подтверждён новой властью.

Сурганов очень хорошо помнил, как у них в гарнизоне снимали такие же портреты. А большую статую вождя утопили в море. Белый Сталин смотрел из глубины на швартующиеся корабли Краснознамённого Тихоокеанского флота, пока этот флот существовал.

Теперь Советская власть кончилась, страной правил Общественный совет, вот уже пятый год издавая причудливые указы.

Сурганова демобилизовали с флота на особых условиях. Он догадывался, что так Общественный совет покупает своё спокойствие — там панически боялись военного переворота.

Военный переворот дочиста бы выкосил ту часть старой элиты, что сохранила власть. А она, эта элита, помнила, как всего несколько лет назад сама чистила армию. Она помнила расстрельные списки и всех этих способных, да сноровистых, что пошли по первой категории удобрять советскую землю.

Но ещё все понимали, что военный переворот — это война, и война не с внешним и понятным врагом, к примеру, с японцами, к которым приклеилось слово «милитаристы» или с немцами, к которым прилипло итальянское «фашисты».

Теперь все были заедино, и в деревнях половина кастрюль была с клеймом «Рейнметалл». Японцы бурили нефть на Сахалине, но все рабочие были русскими.

Мир стал однородным, потому что война была бессмысленной. Разве на Кавказе, где огнём и мечом горцев приводили к новой вере.

Но по-настоящему воевать можно было только с пришедшими на землю богами нового времени, просочившимися изо всех щелей существами. Но воевать с ними было невозможно.

Их мало кто видел, поэтому слухи о новой сущности мира были особенно причудливы.

Пока Сурганов ехал в поезде, он наслушался всякого — и про то, что гигантский осьминог сидит в Москве-реке под Кремлёвской стеной, и про то, что раз в году, на Иванов день, по земле скачут на четырёх конях египтяне, мстя христианам за казни египетские. Один египтянин с головой птицы, другой с головой жабы, третий — вовсе без головы, а у четвёртого, хоть она и есть, но глядеть ему в лицо нельзя — сразу упадёшь замертво.

И вот Сурганов ехал через всю страну, курил в окошко, а потом смотрел через дырочку в морозных узорах на пустое пространство у железной дороги. В стране вроде бы ничего не изменилось, но он понимал, что старый порядок сломался. Это было больше, чем завоевание — народу возвратили право на суеверие. Была отменена не только Советская власть, но и Церковь.

Всё вернулось не на сорок лет назад, а на тысячу. Не к царю, а к Перуну.

Всего три года понадобилось на то, чтобы к этому все привыкли.

А, может, это лишь казалось бывшему капитану третьего ранга Сурганову, прижавшему лоб к вагонному стеклу.

Он посмотрел в глаза начальника станции жёстко и спокойно, так, как он смотрел в перископ своей подводной лодки.

Сурганов смотрел в глаза начальника, а тот косился на его орден Красной Звезды, который, по сути, носить тоже не следовало бы.

— Чо надо? — хмуро сказал начальник станции.

— Нужен транспорт до Манихино.

— Нету.

И тогда Сурганов сунул ему под нос бумагу.

Начальник поёжился и сам пошёл распоряжаться.

Подвода привезла Сурганова прямо к крыльцу райсовета.

Сцена повторилась — только над председателем темнел на стене один прямоугольник, а не два.

— Я ветеран. — Сурганов посмотрел ему прямо в глаза. Он снова посмотрел так, как смотрел на японский авианосец в перекрестье сетки.

— Мне положено имение.

Председатель сразу сник.

Он засуетился, и, не поднимая глаз, стал быстро-быстро теребить бумагу. Зрелище было отвратительное.

Председатель знал, что военным ветеранам положено имение по их выбору.

В право на имение, волей Ктулху, входили ещё крепостные, двенадцать, если отставной воин был одинок, и двадцать четыре, если у него была семья.

Бумаги Сурганова были на двенадцать.

— У нас есть усадьба старого графа. Бывший колхоз «Коммунар». Там, правда, все разбежались, но не извольте беспокоиться.

— Простите, товари… добрый барин, но у вас… — он ткнул