Любимые и покинутые - Наталья Калинина

Ната смотрела на Машу и думала, что только в такой женщине, как Маша, в существе в высшей степени беззащитном и в то же время сильном своей беззащитностью, кроется смысл этой жизни, если он вообще есть. Потому что каждый вздох, шаг, улыбка, движение руки Маши имеют тайный смысл. Смысл имеет только красота. Наша жизнь, грубая и безобразная, никакого смысла не имеет. Даже Бог, существование которого Ната не отрицала, но и не принимала безоговорочно, смысла не имеет, ибо обычно к нему взывают убогие, несчастные, безобразные, больные… Красота… С появлением Маши в доме у реки в Натину жизнь вошла красота.

Повинуясь ей самой неясному порыву, Ната нарвала ромашек и сплела венок. Потом наклонилась над Машей и нежно, очень нежно и бесстрастно с точки зрения человеческих страстей, поцеловала ее в губы. Так целуют не мужчины — так целуют только женщины, впервые открывающие тайну и восторг поцелуя.

Маша раскрыла глаза и посмотрела на Нату. Подруга, которых у нее никогда не было. Она была согласна на дружбу — больше у нее нет ничего на этом свете. Наверное, дружба и должна так себя проявлять. Вот только этот взгляд.

— Ты смотришь на меня как-то странно, — сказала Маша. — Ты словно… мужчина, которому я нравлюсь.

— Глупости. — Ната вспыхнула. — Мужчинам нравимся не мы, а определенные наши органы. А ты мне нравишься вся. Разве это плохо?

— Не знаю, — честно призналась Маша. — Я слышала, бывает, женщина что-то делает с женщиной Я не знаю, что именно. Вроде бы при этом она испытывает оргазм. Это должно быть очень противно.

— Почему? — удивилась Ната, присаживаясь рядом с Машей на землю и кладя ей на грудь ладонь. — Наоборот, противно с мужчинами — они все хотят только свою похоть удовлетворить, а о нас совсем не думают.

— Неправда! — Маша крепко сжала бедра и прикрыла ладонью лобок. — Как пошло и гадко говорить об этом с женщиной. Я… я никогда ни с кем об этом не говорила.

— Дурочка моя… С кем, как не с женщиной, поговорить об этом? — Ната притронулась пальцами к соску, и грудь Маши напряглась.

— Тебе неприятно, да? — спросила Ната.

— Мне… странно. Неприятно, потому что это делаешь ты, а вообще мне нравится, когда к моему телу прикасается тот, кого я люблю.

— Обычно они прикасаются лишь для того, чтобы сделать нам больно. — Ната сняла с Машиной груди ладонь и сказала: — Пошли, я искупаю тебя в реке. Помою тебе волосы. Разотру полотенцем. Сегодня в реке очень теплая вода…

Они плескались в маленькой купальне, сделанной Натой — четыре колышка с перекладинами, на которые она повесила старые вылинявшие тряпки. Ветер то и дело вздымал их ввысь, обнажая купальню, но вокруг не было ни души, разве что стрижи да чайки — им же до двух купающихся женщин не было никакого дела.

Толя спал в дальней комнате окнами на поросшую сосновой рощей гору. В эту комнату можно было войти только через так называемую кухню, где стояли буфет с посудой и большая печь — ею, разумеется, не пользовались. Окна Толиной комнаты были расположены высоко над землей — чуть ли не в рост взрослого человека — коттедж стоял на массивном фундаменте.

Толя обычно рано уходил к себе — сразу после чая, Устинья с Машей иногда еще сидели на веранде, о чем-то вяло разговаривая. Или же Маша читала книгу, а Устинья вязала длинный свитер — Маша еще весной принесла из школы картинку с этим свитером из польского журнала. Ей очень хотелось быть похожей на девушку с той картинки. Свитер в общем-то был ни при чем.

Обычно Толя читал Библию, но сегодня он, проходя к себе, поднял с пола возле Машиной раскладушки книжку. Он не собирался ее читать, а только заглянуть в нее и положить на место — тетя Капа запрещала ему читать что бы то ни было, кроме Библии и школьных учебников. Правда, живя еще у бабушки, он прочитал «Угрюм-реку», неизвестно каким образом попавшую в деревенский дом. Он мало что понял из книги, хотя читал ее с интересом. Библия была ему понятней — в ней говорилось о том, как должен жить человек. В той книге, которую он прочитал у бабушки, люди жили совсем не так, как учила Библия.

Он зажег настольную лампу на столе и открыл наугад книгу.

«— Я хочу тебя — сейчас же — давай поедем в отель, — читал Толя. — Хочу тебя, хочу тебя…»

Он захлопнул книгу и закрыл глаза. Эти слова мужчина говорил женщине. Он ее хотел. Что это значит — хотеть женщину?

Толя бесшумно разделся, оставшись в одних трусах, выключил лампочку и лег под простыню. Им вдруг овладело величайшее беспокойство, словно кто-то внутри него знал значение этих слов, которые его волновали, но не хотел рассказывать об этом.

Он откинул простыню, встал на колени на голый шершавый пол и начал шептать слова вечерней молитвы. Но губы повторяли их механически, разум же никак не хотел подключаться. Закончив молитву, Толя сказал от себя, и это уже не было механически, а исходило от разума: «Господи, спаси и сохрани меня от всяких грехов и напастей. Не позволь нечистому овладеть моей душой. Оставь ее чистой, непорочной. Господи, не забывай раба твоего Анатолия, как он не забывает тебя». Толя часто обращался к Богу своими словами, а не теми, какие твердил священник. Ему казалось, что в такие минуты Бог всегда слышит его.

Молитва слегка успокоила его, он снова залез под простыню, накрылся ею с головой. Странная книжка… Маша все время читает такие книжки. Наверное, она понимает, что в них написано. Маша и в кино ходит. Он же за всю жизнь был в кино три раза. Это были фильмы про революцию и войну, и женщин в них было трудно отличить от мужчин.

Он задремал под шелест кустов возле своего окна. Где-то на горе кричал филин, в траве посвистывали перепелки. Ему снилось, как он качается на волнах, как одна, особенно высокая, на гребне которой он внезапно очутился, вот-вот обрушит его с размаху на стену из белого камня. А на вершине этой стены сидит, свесив босые ноги, Маша и улыбается ему.

Волна несла его все ближе и ближе. «Эй, вот тебе мои руки!» — крикнула Маша. Кажется, он протянул навстречу ей свои и тут же проснулся.

— Эй! — услышал он сквозь шелест листьев за окном. — Эй, проснись же — здесь так темно и страшно.

Он вскочил и перегнулся через подоконник, вглядываясь в темноту. Маша стояла в самой середине олеандрового куста и протягивала к нему руки. Она была в длинной белой рубашке и с распущенными по плечам волосами.

— Возьми меня к себе — здесь так холодно и страшно.

Толя влез с ногами на подоконник и протянул ей руки. Она схватилась за них, оттолкнулась ногами от земли, и они очутились лицом к лицу на подоконнике. Это обстоятельство невероятно смутило Толю — почему, он сам не знал. Маша сказала:

— Я никак не могла заснуть. Сегодня нет луны и звезд, и мне стало страшно. Мне кажется, вот в такие темные ночи случается конец света Ты веришь в конец света?

— Да, но когда он наступит, ты и знать об этом не будешь. Наоборот — тебе будет весело Зато потом…

— Что потом?

— Потом с нас всех спросится за наши грехи.

— А если у меня их нет?

— Так не бывает. Мы все-все очень грешные.

— Но ведь ты сам говорил, что Бог добрый и всех прощает.

— Самый добрый Иисус Христос. Он добрее всех на свете.

Теперь они стояли посреди комнаты, не прикасаясь друг к другу. Маше очень хотелось коснуться Толиных волос, плеча, но она почему-то боялась это сделать. Наконец она сказала:

— Давай сядем на кровать и поговорим, а? Про Бога, про все, что хочешь.

Не дожидаясь его согласия, она забралась на кровать с ногами и села, оперевшись спиной о подушку. Толя сел с краю, возле Машиных ступней.

— Мне кажется, время летит так быстро, а я еще ни разу не влюблялась и даже не целовалась, хотя почти все девчонки в нашем классе уже целовались, — сказала Маша. — Ты умеешь целоваться?

— Да. А разве это трудно? Неужели ты никогда не целовала маму или тетю Устинью?

Маша звонко расхохоталась.

— Дурачок ты. Я же не про те поцелуи говорю. Разве ты не видел, как целуются в кино?

— Нет. А для чего целуются?

— Ты и этого не знаешь? Чтобы сделать друг другу приятно. Когда двое любят друг друга, они хотят делать друг другу приятно.

Толе казалось, будто от Маши исходит мерцание. Он не мог различить черты ее лица, зато видел, как поблескивают глаза. Да и само настроение этой теплой июльской ночи словно подсказывало ему, что на свете существуют радости, восторги, наслаждения помимо известных ему и доставляемых от общений с Богом. Ему захотелось прикоснуться к Маше, погладить ее шелковистую кожу — он догадывался, какая она у нее, ибо человеку робкому и неискушенному зрение часто заменяет осязание, обоняние и все прочие ощущения.

Он шевельнулся, его рука невольно потянулась к Маше, но он почему-то подавил этот порыв.

— У тебя красивые волосы, — прошептала она. — Ты знаешь, я не люблю коротко остриженных мальчишек со зверскими лицами и жесткими руками. Ты… в тебе есть что-то от девочки. Ты не обижайся — мне это очень нравится. Сама не знаю почему, но нравится. Хоть мне иногда очень хочется быть похожей на мальчишку. А ты знаешь, что бывают двуполые люди? Не знаешь? Так вот, их называют гер-ма-фро-ди-ты. У них есть органы, которые бывают у женщин, и еще те, которые у мужчин.