Летний дождь - Вера Кудрявцева

Хлюпала под ногами раскисшая земля. Идти было трудно. Но скоро он поднялся на пригорок. Дорога здесь, вымытая до каменистой основы, была твердая, да и ливень наконец отстал, повернул влево, скатился там к сизому лесу.

Выглянуло солнце, заиграло в окошках недалекой, под горкой, деревушки. Деревенька ютилась в низинке, и от нее, словно веером брошенная колода карт, раскинулись небольшие площадки полей. Дождь, подобный сегодняшнему, наверно, не раз за эти дни поливал поля: не радовали они Владимира.

Под горку идти опять стало труднее. А уж в улицу вошел — тут и стоп. Пришлось разуваться да штанины закатывать: по щиколотку, а то и по колено, если дорогой — черная жижа, если стороной — вода, утопившая траву. Шел травой — почище.

— Это хто же такой долгоногой? — усмехнулась в распахнутое окно щербатая старуха. — Дачник, знать-то…

Жилых домов в деревеньке — больше пяти не насчитаешь. Шел мимо изб с заколоченными окнами или мимо пустоглазых, чернеющих мертвым нутром. Сзади затарахтел и остановился трактор.

— Эй, гражданин голопятый! — окликнул Владимира, казалось, навсегда чем-то обрадованный парнишка. — Не в Верхотурку шлепаешь?

— Туда.

— Повезло тебе — и я туда! Садись! Сестра с матерью там косят.

Владимир шагнул в черную жижу: меж пальцев жирными пиявками щекотно выползла грязь.

— Себе косят? — спросил, когда тронулись.

— А кому же еще! Седни же воскресенье — выходной!

— Выходной, а ты работаешь…

— Как же! Буду я в воскресенье вкалывать! За матерью да за сестрой запряг своего жеребчика! Повезло, говорю, тебе! Может, на пиво отвалишь! — захохотал.

— Персональный транспорт?

— Ну дак! Погоди-ка! — притормозил неожиданно у дома с голубыми переплетами окон. — Посмотрю — а то, может, уж дома они…

Владимир засмотрелся в мокрядь дали — не терпелось увидеть крыши родной деревни.

— Не повезло тебе, друг! — радостно сообщил парень. — Дома они, ты уж извини, придется тебе…

Владимир выпрыгнул из высокой кабины в грязь, спросил:

— А там, в Верхотурке, тоже вот так все повымерло?

— Конечно! Там одне дачники! Мы тоже сюда перебрались.

— А как же работа? Кто работает-то на полях, на фермах тут?

— А возят…

— С центральной усадьбы по таким дорогам?

— Слушай, а чей-то ты такой любознательный — с луны, что ли, свалился?

— Угадал — оттуда, — ответил хмуро Владимир и зашагал дальше.

— Слу-ушай! — запоздало спохватился парень. — А ты случаем не директор ли наш новый — больно любопытный! — засмеялся он, довольный своей шуткой.

Владимиру захотелось потешиться над веселоглазым пареньком:

— Случаем — директор.

Улыбка сбежала было с лица паренька, но тут же засияла беспечно:

— Как же! Рассказывай! Так тебе и поверили! Директор бы шлепал по грязи босолапый! Да за им Лешку бы на «Волге» погнали! Ди-рек-тор! Ха-ха!

Что-то вдруг такое знакомое почудилось Владимиру в глазах, в губах паренька — даже в груди заныло.

— Послушай, молодец, а тебя не Юркой звать?

— Юркой. А чего? — испугался парнишка.

Но Владимир уже шагал от него, вмиг захмелев от догадки.

«Значит, Юрка, братишка Лены. Вот вымахал!» И как споткнулся: «Мать с сестрой там косят»… Значит, здесь Лена! Здесь! Он развернулся было круто, впившись глазами в голубые переплеты окошек дома, у которого остановился Юркин трактор. «Поостынь, — приказал себе. — Успеется».

Из-за чего они тогда поссорились? Ни за что теперь не вспомнить. Но никогда не забыть той ночи: не спал ни минуты. И все бегал к кадке с водой, зачерпывал по полному ковшу, глотал, глотал. Будто пожар внутри заливал. Горело все в груди, рушилось там что-то, обваливалось. И боль, боль от этого невыносимая. Каждый вечер потом давал себе слово: все, не могу больше, сегодня же подойду к ней, сам, первый…

Но встречались в поле или в улице, и оба, глядя прямо, немигающе перед собой, проходили мимо друг друга. Может, и взорвался он тогда поэтому. Ох, и хорошо он двинул того гада! «Простить, забыть… Черта с два!..»

За что все-таки он, главный агроном их совхоза Поленов, невзлюбил его, Владимира? Как он не хотел, чтобы после института Владимир вернулся домой. Места агронома так и не нашлось тогда. Пошел рабочим в полеводческую бригаду — только бы дома, на родной земле. Ведь и Лена вернулась из педучилища в свою родную школу.

Вскоре директор в бригадиры стал выдвигать молодого специалиста — Поленов опять против. Что-то у них с отцом, видно, было, нелады какие-то… Отца Владимир помнит смутно.

Три года всего ему было, как схоронили отца. Жалели его люди — с головой, говорят, был агроном. Далее при возможностях того времени совхоз славился высокими урожаями.

А как пришел Поленов — все отцовы достижения на убыль пошли. Не Михайло Иваныч, а Полено Иваныч за глаза звали его рабочие. Все видели: не тот человек — держали, терпели. Так годы прошли. И тут новоиспеченный агроном явился. Эксперименты ему разные подавай. Побаивался, видно, Поленов молодого, неутомимого в работе отпрыска своего прославленного предшественника.

Тогда всей бригадой обойти его наладились. С согласия директора, правда: хороший был Иван Васильевич, да только излишне добренький, и вашим, и нашим угодить все желал. Недолго потому и проработал у них.

И уж сколько с тех пор сменилось руководителей — сосчитать невозможно. А Поленов все царствовал.

Так вот. Разрешил как-то Иван Васильевич обработать им одно поле по-мальцевски: попыток, мол, не убыток. Как прознал об этом Поленов — в одну ночь перепахать то поле заставил. Вот тогда и двинул его по скуле Владимир. Что тут началось! До суда, правда, не дошло дело, а в райком комсомола его вызвали. Пожалуй, отобрали бы комсомольский билет, все к тому клонилось. Если бы не Телегин.

Уж и тогда в годах, сидел он до конца заседания молча (как член актива райкома партии присутствовал). Молчал, слушал всех, шевелил рыжими бровями. Потом как сказал! Поленов не знал, куда смотреть! Строгача, правда, тогда Владимиру влепили.

А после райкома подошел к нему Телегин да и говорит: «Пойдешь, — говорит, — ко мне главным агрономом?» — «Да вы что? — отшатнулся от него Владимир. — После всего этого кто же разрешит?» — «А это, сынок, не твоя забота…»

Всю дорогу — а возвращался он домой пешком, один, нарочно пешком и нарочно ночью, — и всю дорогу плакал. В первый раз так плакал и, однако, в последний. От обиды плакал, что на родной земле, на земле, которая еще заботу отца помнит, не придется работать. О матери плакал. Слегла она в те дни, и сестра увезла ее к себе в город. Так с тех пор и живет там, внучат ростит. А еще из-за Лены. Теперь уж ни за что не помирится он с ней: в такие тяжкие для него дни оказалась не рядом — гордыню свою лелеяла. Нет, теперь уж все…

Наутро собрал свои пожитки, заколотил крест-накрест окна избы — до свиданья, города и хаты!

В березовой роще, которую никак нельзя было миновать, поджидала его Лена. Стиснув зубы, прошел мимо.

— Володя! — услышал виноватое.

Не обернулся. Шел прямиком, едва различая под ногами заросшую колею давно не езженного проселка.

Очнулся у поля, безжалостно перепаханного по приказанию Поленова. Вывороченными глыбами, глубокими меж этими глыбами яминами с укором смотрело на Владимира это поле. Будто знало оно: ничего, кроме сорной травы овсюга, не родить ему теперь. Несколько лет назад по предложению Владимира нарочно запахали на этом поле семена овсюга поглубже — похоронили и помнили: не шевелить их, не тревожить… И вот…

— Я вернусь! — сами собой родились, как клятва, слова. — Вернусь!

И вот возвращался. Босиком. Не замечая покалывания промытой дождем песчано-каменистой дороги.

«…И она здесь… Сколько же лет мы не виделись?.. Неужели здесь?.. И я увижу ее… Увижу, скажу… Лена… Что же я скажу ей?..»

Торжественно, победно затрубило, загудело, запело над ним. Поднял голову: оказывается, низко над дорогой, пересекая ее, тянулись провода высоковольтной линии.

Возгудали эти мощные струны. Вторила им его душа. И вдруг все смолкло. Будто оглох он вмиг: глаза его наткнулись на крашеную синюю оградку.

Ноги сами свернули с дороги. У воротцев обулся, открыл их.

Порыжевшая хвоя простеньких еловых венков с выцветшими самодельными гвоздичками, розочками, васильками; приветливые, чаще всего смеющиеся взгляды с фотографий на крестах, на дешевеньких памятниках; посыпанные пшенной крупой свежие могилы, остатки на них яичной скорлупы… Деревенское кладбище…

Он долго искал могилу отца. Нашел. Постоял. Обошел кругом, коснулся застаревшей влажной травы в изголовье ее — поздоровался так по обычаю. Фотографии не было на тумбочке, звездочка, когда-то ярко-красная, повыгорела.

Об отце он знал, наверное, все. Из рассказов матери, сестры, друга Васи. Вспоминая об отце, и мать, и сестра всегда плакали, и Володя, слушая их, начинал, бывало, хныкать, жалея их. Но отца так никогда и не удалось ему вспомнить, даже во сне.