Из бездны - Шендеров Герман

С дорогой повезло – то ли время неурочное, то ли в целом движение в Нижнешахтинске было спокойное, но через несколько минут они выехали на трассу до Ростова.

– Живем, Надюха, живем! – по-щенячьи взвизгивал Гендос, охваченный горячечной эйфорией. Где-то на заднем плане уже проступали тени грядущих проблем: что делать с Валеркой, где они будут жить, а главное – как объяснить нападение на надзирающего офицера и кражу табельного оружия. Но все это маячило вдалеке. Сейчас важно было другое – увезти Надьку, беременную его ребенком, подальше от этого проклятого места.

Из-за горизонта вырастала громадина комбината. Над исполинскими цехами вздымались разной толщины трубы, антенны и вышки электропередачи. Их немигающие красные огоньки будто вперились взглядами в маленькую точку на пустой трассе – черный «опель». Невольно Гендос задержал взгляд на монструозных конструкциях, и это позволило ему вовремя вильнуть в сторону, когда одна из близстоящих металлоконструкций рухнула на дорогу, разбрызгивая искры.

– Сука!

Следом в метре от машины приземлилась газовая труба, раздался жуткий свист – точно где-то закипал гигантский чайник. И без того темную дорогу заволокло густым, как молоко, туманом. Гендос едва успел сбросить скорость, прежде чем машина подпрыгнула, крутанулась в воздухе и со страшным грохотом приземлилась на крышу. Его ударило в грудь рулевой колонкой, да так, что вышибло весь дух. Кое-как, сквозь хрип и боль в ребрах ему удалось вдохнуть, но он тут же закашлялся – все укутал горячий, с металлическим привкусом, пар. Салон усыпало стеклянной крошкой. Казалось, осколки набились даже в уголки глаз. Смотреть стало больно. Из-за ремня безопасности – благо додумался пристегнуться – не удавалось оглянуться на заднее сиденье.

– Надя! Наденька! Ты жива? Ответь мне, ну!

Но Надька молчала. Ремень заклинило, сколько ни дергай. Взгляд упал на чудом уцелевшее зеркало заднего вида. И Гендос увидел Его.

Хозяин оказался бесшумным – как тень, как граффити на заборе, как рисунок на асфальте. Его огромные белые руки с величайшей осторожностью вытаскивали Надьку из салона – медленно, аккуратно, так, чтобы не поцарапать о торчащие по краям окна осколки.

– Не трогай ее! Слышишь, пидор?! Оставь ее в покое! Что тебе надо? Она – моя! Моя, понял? Моя! – ревел Гендос, пытаясь вырваться из плена металла и пластика, но дверь заклинило, а самого его скрутило такой буквой «зю», что не развернуться. – Сука, давай раз на раз, а? Че, зассал? Пидор херов! Она моя, понял? Моя, слышишь?!

И Хозяин услышал. Просунул свою огромную голову в салон – где кричал, плевался и матерился маленький никчемный человечек; заглянул в зеркало заднего вида – ему в глаза. И тогда Гендос осознал самую важную в этот момент вещь: почему Хозяина рисуют без лица. И еще он осознал, что лицо у этой твари все-таки есть. И это было самое омерзительное, самое кошмарное, самое невыразимое зрелище – такое, что даже невозможно ни описать, ни запомнить, ни, тем более, воспроизвести. Лицо, на которое никогда нельзя смотреть, иначе рассудок просто разлетится в клочья, превратится в решето с миллионом дырок, где вместо любых твоих фантазий, мыслей и воспоминаний будет оно – это чудовищное ничто, служащее самым ярким описанием того, что ждет всех живущих.

Все это за секунду промелькнуло в голове Гендоса, прежде чем он, жалобно заскулив, отключился.

* * *

Очнувшись, Гендос не сразу осознал, где находится, и по первости подумал, что умер. Но сквозь ослепительно-белое марево ему удалось разглядеть больничный кафель и простыню, прикрывающую его по горло. Единственное темное пятно пошевелилось и преобразовалось в Анну Константиновну с забинтованной головой. Слабо дернувшись, Гендос понял, что привязан.

– Не рыпайся, Арзамасов. Отбегался.

– И-и-и… – зашипел он, точно гусь. Гортань не слушалась.

– Связки не напрягай. Ты и так всю дорогу орал, как оглашенный, пока тебе наркоз не ввели. Что, спросить хочешь? Тут ты, в Нижнешахтинске. И Надька твоя тут. После операции отдыхает. – Гендос напрягся, приподнял голову над подуш кой. Внутри затеплилась надежда вперемешку с отчаянием. – Выскребли ее, выскребли, не сомневайся.

Он вновь уронил голову. В горле распух гадкий ком.

– Да, Арзамасов, натворил ты делов. Тебя бы за нападение, конечно, за решетку годков эдак на десять, но… – Алла Константиновна неожиданно расплылась в хитрой улыбке. – Где ж Надька такого кавалера еще найдет, чтоб и в огонь, и в воду? Так что слушай сюда.

Майорша поднялась со стула, подошла совсем близко, так, что Гендос мог чувствовать запах недавно выкуренной ею ментоловой сигареты. Наманикюренные пальцы извлекли из сумки какие-то фото.

– Узнаешь? Да ты погляди-погляди. Вот еще, и еще. – С каждым новым фото глаза Гендоса все расширялись, хотя, казалось бы, дальше некуда. Он снова засипел, но Алла Константиновна накрыла ему губы пальцем. – Тс-с-с. Я знаю, что ты этого не делал. Валерка-то за мамку тоже горой. Вот, пока ты спал, и нафоткали. А теперь слушай внимательно: видел ты больно много, так что отпустить мы тебя никак не можем. Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим… а хоть бы и шахтером. А попробуешь свинтить…

Алла Константиновна обмахнулась фотографиями, точно веером; мелькнули глянцем переплетенные тела – Гендоса и Валерки.

– Я это твое портфолио в область передам. И в розыск. А когда тебя возьмут, уедешь по педофильской статье. Двадцать лет строгача. Я еще слышала, у нас тут в Совфеде химическую кастрацию обсуждают. Кстати, об этом! Чтоб ты Надьку больше не обрюхатил, мы тебя это… чик-чик.

Майорша сделала пальцами «ножницы» и шутливо сомкнула их над Гендосовым пахом. Тот в ужасе всхрапнул, забился в путах.

– Да не егози ты! Не отрезали мы твое сокровище. Так, канатики перемкнули, а то ты со своей любовью геморроя на наши головы… В общем, Арзамасов, прощаю я тебя на этот раз. И за это, – майорша ткнула в бинт на голове, – тоже прощаю. Но учти – в последний раз.

Алла Константиновна уже вышла было из палаты, когда Гендос нашел в себе силы, чтобы выдавить из себя одно-единственное слово:

– Зачем?

– Что «зачем»? – остановилась майорша в проходе, – Зачем Надьку выскребли? Не любит он, когда его бабы от левых мужиков несут. А Надьке хоть это самое зашивай – слаба она на передок-то. А он, когда чего не нравится, спуску не даст, и тут уж хоть святых выноси, мало не покажется. Особенно тем, кто в шахте. А там у кого брат, у кого сват, у кого муж. Так что, Арзамасов, ты давай нам смуту не наводи. Живи, работай. С комбинатом я договорилась, там как раз местечко освободилось – твоими-то молитвами. Так что, как выздоровеешь – милости просим. И это… – Алла Константиновна Майорша ухмыльнулась. – Надьке извиняться не мешай. Она теперь долго заглаживать будет. – Вздохнула мечтательно. – Эх, везет же дуре! Второй ведь раз… Не, не тягаться тебе с Хозяином. Среди людей нет таких мужиков, чтоб так крыли. Хоть самой от своего дурака залетай…

Дверь за майоршей закрылась, отсекая Гендоса от его прошлой жизни.

* * *

Дежавю – Гендос снова возвращался с шахтерами на автобусе, только теперь и он был перемазан угольной пылью, а глаза его были такие же потухшие. Теперь он знал, что видели эти несчастные рогоносцы, одним из которых он стал.

Дома на всю громкость работал телевизор:

– Благодаря героическим усилиям спасателей всех шахтеров удалось поднять на поверхность. Несмотря на значительные повреждения шахтенных систем, директорат комбината смотрит в будущее с оптимизмом, и предприятие возобновило работу…

«Надька сжалилась, – подумал Гендос. – Сделала телик погромче». Осторожно, чтобы не хлопнула дверь и не скрипнула половица, он зашел в квартиру. Дверь в комнату была закрыта. Голос ведущей давил на уши, Гендос хотел сделать потише, но тут же в мозг тараном вклинились звуки. Внутри все сжалось, как только может сжиматься нутро мужчины, который слышит стоны своей женщины из соседней комнаты. Он налил и тут же, зажмурившись, опрокинул рюмку водки, но жжение не ослабло – лишь усилилось, подогретое алкоголем.