Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик

На седьмом десятке лет Вера начала писать полуабстрактные пейзажи, а в шестьдесят семь лет провела в Италии первую персональную выставку своих картин. В девяносто лет от роду она провела персональные выставки в Париже, Лондоне и Берлине, а после этого в последние четыре года своей жизни еще занималась подготовкой к печати своих дневников, альбомов, воспоминаний… В 1982 году художница Вера Стравинская-Судейкина-Шиллинг-Лури (Боссэ) умерла в возрасте девяноста четырех лет.

Такая жизнь — есть о чем вспомнить в мемуарах. Впрочем, для мемуарной литературы, как и для всякой литературы и живописи, не слишком даже важна длина земного пути. Важны насыщенность каждого дня, верный глаз, чуткое ухо и чуткое сердце — важен талант.

Глава III

Честный дадаист из Бугуруслана, загадочный тифлисский страдатель, чистокровные жеребцы счастливого художника, парижский ЛЕФ и слезы дев

Андреенко-Нечитайло Михаил (1894–1982)

Анненков Юрий (1889–1974)

Баранов-Россине Владимир (1888–1944)

Барт Виктор (1887–1954)

Блюм (Блонд) Морис (1899–1974)

Богуславская Ксения (1892–1971)

Гончарова Наталья (1881–1962)

Карская Ида (1905–1990)

Карский Сергей (1902–1950)

Лукомский Георгий (1884–1952)

Минчин Абрам (1898–1931)

Пикельный Роберт (1904–1986)

Ромов Сергей (1888–1939)

Сюрваж Леопольд (1879–1968)

Терешкович Константин (1902–1978)

Шаршун Сергей (1888–1975)

В грустном межвоенном Париже (считалось, что он бешено-веселый), в той среде, где обнищавшие русские жили, по наблюдению Тэффи, «как собаки на Сене», сообщение о том, что заумный кубист-дадаист Шаршун на самом деле всего-навсего купеческий сын из захудалого Бугуруслана, считалось недурной шуткой. Заправские остряки даже добавляли на французский манер: «И такое бывает? Се посибль? Неспа́?». Шаршун и сам представлял это неоднократно как некий парадокс. На самом деле в этом ничего парадоксального не было. Ну да, из Бугуруслана Оренбургской области (одно время — Чкаловской; это где Орск и Бугульма, где потом нашли нефть и где даже был пединститут, впрочем один). Подумаешь, из Бугуруслана — сам Малявин был из-под Бузулука, а откуда явились в наш ретроградный, устаревший мир прочие сотрясатели устоев и противники всего устаревшего, откуда явились на авансцену русские (да и зарубежные) авангардисты? Дягилев — из Пензы (откуда и эгерия Маяковского Т. Яковлева), Ларионов — из Тирасполя, Кремень — из деревни Желудок, Сутин — из Смиловичей, Бурлюк — с хутора Семиротовщина, Экстер — из Белостока, Маяковский — из села Багдади, Пикассо — из Малаги, Бретон — из Тишенбре, Метценже — из Нанта, Майоль — из пиренейского Банюля, Сегонзак — из Буси-Сент-Антуана, Тристан Тцара (Сами Розеншток) — из какой-то румынской дыры, остальные тоже — из Бердянска или Локронана, похоже, что только Глез да Пикабиа видели в детстве Париж, а Терешкович — Москву. В этом нет ничего загадочного, и это вполне объяснимо. Движимый честолюбием, полный сил, провинциал приезжает на завоевание мировых столиц и целого мира; иногда он продвигается постепенно — через Киев, Харьков и Минск, иногда въезжает сразу — через парижские или нью-йоркские окраины. Там, в центре, в столицах, засели дряхлеющие сорокалетние мэтры, они устарели, устали, обленились, им пора на свалку. Их искусство — тоже на свалку. Дорогу новому искусству, пусть даже это новое будет тысячелетней давности (забытое старое) — тем лучше, пусть оно будет изощренным или примитивным (лучше пусть все же примитивным — меньше учиться). Главное — пусть освободят место новым людям, уж они-то принесут свое, новое, они найдут, чтό им нести, они ищут, уже почти что нашли…

А что за новое они нашли? Неважно что, пока что мысль их выражается в двух словах: долой старое! Выразительнее будет даже сказать «старье» — долой старье! Долой старье и дорогу молодым! («Молодым везде у нас дорога!» — пели старики из сталинского политбюро.)

Конечно, молодые авангардисты тоже с годами старятся, но они до смерти будут называть себя молодыми. И чувствовать себя молодыми. Мемуаристы будут с изумлением описывать их «дар вечной молодости», дар их нестареющей наивности, их пленительную незрелость — как у Шагала, Кременя, Шкловского, Пастернака, Зданевича, Ларионова… Да и главный герой нашего очерка, Сергей Иванович Шаршун, еще и восьмидесяти пяти лет от роду отправился в первую свою турпоездку — аж на Галапагосские острова, а затем снова обратился к новому стилю живописи, хотя потом, конечно, вскоре — конец…

Впрочем, не с конца же нам начинать. Начнем с молодых ногтей, с Бугуруслана, где наш будущий знаменитый художник-дадаист Сергей Иванович Шаршун родился в семье купца-словака и купеческой дочки Марины Ивановны Саламатиной. До девятнадцати лет он маялся в симбирском торговом училище, а потом поплыл в Казань учиться на художника. В художественное училище его не приняли, а кабы приняли, кабы сочли достойным, может быть, по-другому сложилась бы творческая и прочая судьба. Но что пользы гадать, она и без того в конечном-то итоге сложилась…

Из неласковой Казани купеческий сын прямым ходом двинул в 1909 году в Москву и стал там заниматься сразу в двух студиях (не задаром, конечно) — у знаменитого Константина Юона и не менее знаменитого Ильи Машкова, одного из основателей «Бубнового валета». Оба знатные были педагоги, оба нашли у него то ли слух, то ли нюх, то ли «чувство цвета» (как же иначе ученику?), да только учиться Шаршуну пришлось недолго — один год. А все же он успел познакомиться за этот судьбоносный год с самим Михаилом Ларионовым, с самой Натальей Гончаровой и с поэтом-заумником Алексеем Крученых, так что краткое пребывание Шаршуна в Москве было плодотворным, он пообщался с лидерами молодого русского авангарда и все понял. Через год его, увы, забрали проходить воинскую службу, но вот тут-то и сказался его живой и вполне активный характер, который вывел его в конце концов к славе. Люди слабые и пассивные ждут, что с ними дальше будет (как вот ждал худшего художник Сутин — и дождался), а люди умные и активные предпринимают какие-нибудь шаги и даже иногда побеждают. Помню, как, встречая меня в годы моей солдатской службы на улице приграничного армянского городка Эчмиадзина, сочувственно кричали мне милые друзья-аборигены: «Э-э, ара, зачем служить пошел? Отчего не сбежал? Деньги жалел?». И крутили пальцем у виска. Так вот, Шаршун со службы сбежал, так сказать, дезертировал, и даже перебрался через госграницу. Тогда, впрочем, граница была еще не совсем на замке (в тот же самый год точно так же сбежали в Париж без документов и М. Кикоин с П. Кременем).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});