Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

И я не собирался терять ее, поддавшись подлым сомнениям и подозрениям, как я когда-то потерял Черил.

Я любил ее не просто потому, что она напоминала мне Черил. Да, напоминала, и я никогда этого не отрицал. Со мной произошло что-то вроде перенесения в годы славы «Stingrays», когда она была в моих мечтах отображением Черил. Но даже тогда я уже любил именно ее голос. Ее. А не голос Черил. Не инструмент Денниса. А ее голос, используя который, она заставляла верить в слова макулатурных стишков, хоть убогих, хоть восторженных. Еще тогда я влюбился в актрису, которая могла из его халтурных фантазий создать настоящие глубокие образы.

И когда я наконец встретил ее — она не была Черил. Она не была ею, когда мы болтали и шутили. Она не была Черил, когда мы занимались любовью в темноте. Она была только Шарлен.

Черил ушла навсегда, влажный прах в могиле на «Форест-Лоун», красноватая кожа на выцветшей «техниколоровской» пленке. Красивый фильм времен свободы, но смотреть его сейчас было невозможно, негатив был утерян.

Шарлен была жива во всей своей гребаной славе. Она не была ни фильмом, ни воспоминанием. Ни иконой. Она была настоящей — испорченной, агорафобичкой, извращенкой, запуганной до усрачки, покоренной и хер знает, какой угодно еще. И все, абсолютно все, через что она прошла, сделало ее женщиной, которую я любил. Ее сущность, ее красоту, ее нрав он так и не смог уничтожить. К чему бы он ее ни принуждал, самое сокровенное она защитила от него. Ему принадлежало ее тело, ничего больше. И хотя, возможно, когда-то она отдала ему себя всю, выбрав момент, когда он отвлекся, она забрала назад свою душу.

И она любила меня, любила по-настоящему. Эта любовь была здесь, в ее песне. Она не использовала меня для игры в ревность. Она любила меня и вернулась тогда к Деннису лишь из страха, убежденная, что он сумеет выследить ее и убьет меня.

И на этот раз у нее тоже не было выбора. Ее вновь схватили и заперли. И снова, в который раз, она продолжала игру — лишь затем, чтобы сохранить свою жизнь.

Только сейчас я понял, зачем вернулся на Каталину и почему оставался здесь, несмотря на всю опасность этого. Потому что опасности особой и не было. Кроме меня, Шарлен была единственной, кто знал, что мы провели уикенд именно здесь. И из-за всего, что это значило для нее тогда, и из-за того, что это продолжало для нее значить, она не рассказала бы об этом никому. Этот уикенд был проблеском нашего будущего. Изгадить его — значило для нее изгадить собственную мечту.

Я понял с ясностью, выходившей далеко за пределы логики, что, несмотря на все, что случилось, Шарлен по-прежнему любит меня.

Я понимал истерику, которая случилась с ней в машине, когда она узнала, что я тоже был когда-то влюблен в Черил. Но это была истерика, и ничего больше. Я верил, что теперь, когда поднятая пыль улеглась, она смогла понять, насколько неверным был ее вывод. Я был не таким, как Деннис.

Не было такого, что я просто хотел ее, потому что она была внешним подражанием Черил; их схожесть таяла по мере того, как я знакомился с ней. И от того, что она пропала, мне было радостно и легко. В конечном счете, это сходство всегда, скорее, пугало, чем возбуждало. Одно дело, когда она была вокалисткой «Stingrays», — далекий сценический образ Черил. Но если бы она, сняв одежду, оказалась точной копией Черил, настолько, что каждая родинка оказалась бы на своем месте — конечно, это был бы просто кошмар.

На самом деле, я никогда не хотел по-настоящему, чтобы она была Черил. Ни семнадцатилетней Черил, ни тридцатичетырехлетней Черил. И я был уверен, что она уже поняла это.

И еще я был уверен в том, что она поняла: я — ее последняя надежда. Ей предстояли тяжелые времена. Законники, наверное, спасли бы ее от Фронтеры — даже если бы ее признали виновной в соучастии мне тогда, на встрече выпускников, приговор наверняка вынес бы условный срок, — но впереди у нее было пожизненное за решеткой в Малибу.

Если только я не найду способа вытащить ее оттуда.

Как я мог проверить эти свои рассуждения? Конечно, через Луизу. Я вспомнил, что она дала мне свой личный номер телефона перед тем, как мы уехали от нее. В кармане слаксов, которые были на мне в тот день, я отыскал бумажку с номером и набрал его. Никто не ответил. Я еще несколько раз в этот день набирал номер Луизы, попробовал в полночь и в два часа ночи, а потом на следующий день, и на следующий. Может, она куда-нибудь уехала? Неожиданно взяла отпуск и уехала. Я не мог винить ее за это. Пока что в прессе не упоминалось, что именно она укрывала нас, но суд присяжных уже потребовал от следствия разобраться в этом вопросе. И все же, она должна была знать хоть что-то. Шарлен почти наверняка оставила Луизе какое-нибудь сообщение для меня.

И какое же? «Скотт, наконец-то я прозрела. Я все так же люблю тебя, очень люблю, милый». Или же: «Иди на хер и подохни там, козел!» Когда мне удавалось рассуждать здраво, я приходил к выводу, что очень даже может быть и второе.

Еще я как-то ночью попытался позвонить Норрайн. Ее номер был снят с обслуживания.

Я набрал номер, по которому можно было связаться с мамой в Гватемале, и оставил сообщение. Через несколько часов она перезвонила мне. Не то, чтобы она была сильно нетрезвой, но видно, там шла какая-то пьянка. Да, она уже слышала о том, что произошло. У нас получился славный долгий разговор. Впервые хоть кто-то вроде бы поверил взгляду с моей стороны на все эти события. Но к концу беседы мама стала давать советы, слышать которые я не хотел. «Родной, забудь ты об этой девушке. Она тебя не стоит».

И как раз в этот момент в трубке послышались щелчки. Может, кто-то просто пытался позвонить по той же линии? Нет.

Сердце тяжело забилось. Мы говорили так долго, что у них хватило бы времени проследить звонок, вычислить мое местонахождение, раздобыть план дома, отрепетировать весь текст обвинения и неторопливо пообедать перед выездом. Я как можно скорее закончил разговор с мамой, пообещав позвонить снова, когда я буду в безопасности «в Европе».

Следующие несколько дней меня не отпускала сильнейшая, паранойя. Я был убежден, что телефон прослушивался — кем-то. Я обнаружил старый кольт сорок пятого калибра в письменном столе отца. Он был заряжен, но выглядел так, будто из него не стреляли со времен «О. К. Коррал».[460]

И все же, ночью я держал его на тумбочке у кровати — на всякий случай. Но никто не пришел.

А дождь все усиливался. Через неделю его называли самым ужасным штормом, который когда-либо обрушивался на Южную Калифорнию за последние сорок лет. Каждый выпуск новостей начинался показом новых катастроф. Каньоны превратились в бушующие потоки, унося машины, гнилые хэллоуинские тыквы, домашних животных и людей вниз, на полузатопленные равнины. Склоны, обнаженные прошедшим по ним месяц назад пожаром, превратились в вязкое месиво. Шаткие домишки, взгроможденные на стойки, оседали, как миниатюры в фильме «Родан». Запись серфа, размозженного о берег. Очистные баки дали трещины, их содержимое просачивалось в песок. Если бы Гиджет в этом году отправилась кататься на серфе, она вышла бы из воды с гепатитом.

Крыша в нескольких местах потекла; я подставлял кастрюли под струйки воды. Течь над пианино я не заметил. Когда утром я подошел к нему, оно уже вымокло. Клавиши издавали тупой глухой звук. Ни «Hurt», ни «Point Blank» на нем уже не сыграть.

Несколько раз я добирался до Авалона за покупками, в семейный магазинчик, который держала азиатская пара. Я уже не так боялся, что меня узнают — борода у меня уже отросла. По крайней мере, так было до вечера, когда я увидел свою фотографию в бульварной газете. Снимок был маленький, а на развороте красовалось фото Шарлен, побольше. «Рок-звезда подверглась тяжкому испытанию», — возвещал заголовок; впрочем, я сомневался в его правоте. «Ди-джей преследовал и терроризировал меня», — цитата крупным шрифтом.

Чертова бульварщина. Наверняка они с ней даже не разговаривали. Вранье все это, чушь собачья.

Когда я приходил в следующий раз, ее фото было на обложке «Пипл». Ее сняли перед зданием «Тауэр Рекорде», возможно, это были съемки для раскрутки «Преждевременного погребения». Взгляд у нее был стеклянный, заторможенный, но она улыбалась. «Шарлен Контрелл, — гласил заголовок, — тайная битва с агорафобией».

Я чуть не блеванул на коробочки «тик-така». Боже ты мой, а дальше что? Она стала жертвой года с психоневрологическим заболеванием сезона. Теперь ей оставалось сделать ради своей агорафобии то, что Карин Карпентер сделала ради своей нервной анорексии. Правда, история Шарлен так классно не вышла бы. На обложках нельзя было напечатать даты рождения и смерти.

Я продолжал набирать номер Луизы. Поймал себя на том, что какая-то часть меня ждет звонка от Шарлен — хотя, если рассуждать разумно, вряд ли у нее был здешний номер. Да и доступ к телефону тоже.