Не прикасайся ко мне - Хосе Рисаль

Доктор С. был добрым испанцем и согласился смотреть на дела «доктора» сквозь пальцы. Однако в народе пошли слухи, и самозванцу перестали доверять. Вскоре дон Тибурсио Эспаданья потерял клиентуру и снова был вынужден едва ли не просить милостыню. В эту пору он прослышал от одного своего друга — и одновременно приятеля доньи Викторины, — в каком затруднении находилась эта сеньора, узнал о ее патриотических чувствах и добром сердце. Дон Тибурсио увидел тут перст божий и попросил друга представить его.

Донья Викторина и дон Тибурсио свиделись. «Tarde venientibus ossa!»[151] — воскликнул бы он, если бы знал латинский. Она была уже не только не съедобна, но почти съедена. Некогда роскошная прическа превратилась в жалкий пучок, не больше головки чеснока, как говорила ее служанка; морщины избороздили лицо, зубы начали шататься, зрение тоже ухудшилось, и весьма заметно, — ей приходилось щуриться, когда надо было глядеть вдаль. Единственное, что не изменилось — это характер.

Получасовой беседы оказалось им достаточно, чтобы понять и оценить друг друга. Она предпочла бы, конечно, испанца не такого хромого, не такого косноязычного, не такого лысого и беззубого, который при разговоре не брызгал бы слюной и обладал большим «лоском и блеском», как она выражалась; но подобного рода испанцы никогда не обращались к ней с предложением руки и сердца. Она не раз слышала, что «случай рисуют лысым», и искренне поверила в то, что дон Тибурсио и есть этот счастливый случай, ибо из-за всех своих невзгод он начал преждевременно лысеть. Какая женщина не станет рассудительной в тридцать два года?

Что касается дона Тибурсио, то он впал в некоторую меланхолию при мысли о медовом месяце. Он страдальчески улыбался и призывал на помощь призрак голода. Никогда не отличался он ни тщеславием, ни требовательностью. Вкусы его были просты, кругозор — ограничен, но сердце, до сих пор неискушенное, лелеяло мечту о совсем ином кумире. В далекой юности, когда он, усталый от работы, после скудного ужина укладывался на жесткое ложе, чтобы переварить холодную похлебку, он засыпал, мечтая о «ней», ласковой и улыбающейся. Затем, когда еще большие невзгоды и лишения обрушились на его голову, а годы шли и поэтический идеал не появлялся, дон Тибурсио стал мечтать просто о хорошей жене, работящей, трудолюбивой, которая принесла бы ему скромное приданое, утешала бы в трудах и время от времени бранила, — да, он мечтал о брани, как о счастье! Но когда ему пришлось порядком поскитаться из страны в страну в поисках уже не фортуны, а хотя бы возможности сносно дожить оставшиеся годы, и он, окрыленный рассказами земляков, возвращавшихся из-за моря, направился на Филиппины, жена-хозяйка в его грезах уступила место великолепной метиске или прекрасной индианке с большими черными глазами, одетой с ног до головы в шелка и прозрачные ткани, усыпанной брильянтами и золотом, с радостью отдающей ему свою любовь и свои экипажи. Прибыв на Филиппины, он подумал было, что его мечта свершается, ибо девушки, которые в украшенных серебром экипажах посещали Лунету и Малекон, смотрели на него с известным любопытством. Но вскоре его уволили со службы; тогда образ метиски или туземки покинул его воображение, и он скрепя сердце нарисовал себе идеал вдовы, но вдовы приятной. Когда же дон Тибурсио увидел реальное воплощение своей мечты, ему стало грустно. Однако он не был лишен известной рассудительности и сказал себе: «То были мечты, а на земле нельзя жить одними мечтами!» Все решалось просто. Донья Викторина употребляет рисовую пудру? Ну так что же? После свадьбы он постарается, чтобы она этого не делала. У нее много морщин? Но зато на его сюртуке много дырок и заплат. Она требовательна, властна и упряма. Но ведь голод еще более требователен, еще более страшен и упрям. К тому же у дона Тибурсио нежная душа, а ласка меняет женский характер. Она плохо говорит по-испански, но он тоже в нем не силен, как сказал начальник таможни, уведомляя его об отставке. И кроме того, что за беда, если она немолода, уродлива и смешна? Ведь он тоже хром, беззуб и плешив! Дон Тибурсио считал, что лучше уж ухаживать за другими, чем самому свалиться с голодухи и принимать помощь из чужих рук Когда кто-нибудь из друзей смеялся над ним, он отвечал: «Накорми меня и тогда зови дураком».

Дон Тибурсио был человеком, который, как говорится мухи не обидит: скромный, незлобивый, — в старые времена быть бы ему миссионером. Жизнь на Филиппинах не смогла внушить ему уверенности в собственном превосходстве, в своей чрезвычайной ценности и неоспоримом значении, — той уверенности, которую большая часть его соотечественников приобретает здесь за несколько недель. Сердце его не успело ожесточиться, ему еще не довелось встретить ни одного флибустьера. Он видел только несчастных, которых приходилось обирать, чтобы самому не стать еще более несчастным. Когда ему вменили в вину незаконное врачевание, он не досадовал, не жаловался, а признал справедливость обвинения и только повторял: «Жить-то ведь нужно!»

Итак, поженились они с охотой, — точнее, после охоты друг за другом, — и отправились в Санта-Ана провести свой медовый месяц. Но в свадебную ночь у доньи Викторины сильно расстроился желудок, и дон Тибурсио, воздав хвалу богу, показал себя заботливым и услужливым мужем. На вторую ночь, однако, дон Тибурсио был вынужден вести себя, как подобает порядочному супругу, и утром, взглянув на свое лицо в зеркало и обнажив голые десны, меланхолично улыбнулся: он постарел по крайней мере лет на десять.

Донья Викторина осталась очень довольна своим супругом; она заказала ему хорошую вставную челюсть, приличное платье у лучших портных города; купила новые коляски и шарабаны, выписала из Батангаса и Альбая щегольскую упряжь и даже заставила дона Тибурсио приобрести двух лошадей для предстоящих скачек.

Преображая своего мужа, она не забывала и о себе: сменила шелковую юбку и рубашку на европейскую одежду, скромную прическу филиппинок на фальшивые локоны, и своими платьями, которые сидели на ней удивительно плохо, возмутила покой мирного и тихого городка.

Муж доньи Викторины, который никогда не ходил пешком — ибо она не желала, чтобы заметили его хромоту, — к великой ее досаде, ездил с ней на прогулки в уединенные места. А ей так хотелось появиться вместе с супругом на самых многолюдных бульварах! Но она помалкивала из уважения к медовому месяцу.

Этот месяц был уже на ущербе, когда муж попытался заговорить о рисовой пудре, утверждая, что это средство фальшивое и противоестественное. Донья Викторина нахмурила брови и внушительно посмотрела на его вставную челюсть. Он смолк, а она узнала его слабое место.

Скоро она возомнила, что станет матерью, и поделилась новостью со всеми своими друзьями.

— В будущем месяце я и де Эспаданья поедем в Испанию; я не хочу, чтобы наш сын родился здесь и его обзывали революционером.

Она прибавила «де» к фамилии мужа; это «де» не стоило денег и придавало «блеск» его имени. Она подписывалась так: Викторина де лос Рейес де Де Эспаданья. Второе «де» было ее манией; ни тот, кто делал ей визитные карточки, ни супруг так и не смогли ее образумить.

— Если я поставлю только одно «де», подумают, что ты не имеешь своего, дурень! — сказала она мужу.

Она без умолку говорила о приготовлениях к отъезду и выучила наизусть названия всех портов, куда заходит корабль; одно удовольствие было слушать, как она говорит: «Я увижу перешеек Суэцкого канала; де Эспаданья считает, что это самое прелестное место на земле, а де Эспаданья объездил весь свет. Я, наверное, не вернусь больше в эту дикую страну. Я не рождена для того, чтобы жить здесь; мне больше подошел бы Аден или Порт-Саид, я еще ребенком так думала…» Донья Викторина, исходя из своих собственных представлений о географии, делила весь мир на Филиппины и Испанию, в отличие от тех чудаков, которые делят его на Испанию и Америку или Испанию и Китай.

Муж знал, что многое в ее болтовне было просто чушью, однако помалкивал, лишь бы она не визжала и не попрекала его косноязычием. Чтобы еще более упрочить иллюзию своего материнства, донья Викторина сделалась на редкость капризной, стала одеваться в яркие одежды, украшать себя цветами и лентами и разгуливать в халате по Эскольте, но — какое разочарование! — прошли три месяца, и мечты рассыпались в прах. Так как теперь уже не было причин беспокоиться, что сын прослывет революционером, она отказалась от путешествия. Начались консультации с докторами, повитухами, знахарями, но все было напрасно. Когда-то она, к великому неудовольствию капитана Тьяго, смеялась над святым Паскуалем Байлоном и теперь тоже не хотела просить ни о чем никаких святых. По этому поводу один из приятелей ее мужа сказал:

— Поверьте мне, сеньора, у вас, у единственной «крепкий дух» в этой скучной стране!