День на Каллисто. Сборник научно-фантастических произведений - Ярослав Вейс

Перемена была огромной. От человека ему остались только способность размышлять и чувство беспокойства. У него более не было ни рта, ни рук, ни ног… Его человеческая сущность словно бы влилась в дерево. Самое любопытное, что профессор не придавал этому ровно никакого значения: в этот теплый воскресный дань чувствовать себя деревом было гораздо приятнее, чем человеком.

Конечно, будь у него семья — жена, дети — или кто-то, кто от него зависел, его бы обеспокоило теперешнее состояние. Но у Кесслера никого, кроме двоюродной бабушки, на свете не было, и он подозревал, что практичная. старушка довольно спокойно перенесет его исчезновение. Что же касается коллег, то, надо полагать, они ему только позавидуют.

Улыбка на дереве, коим стал профессор, с каждой минутой становилась все шире, и он задумчиво шелестел листьями.

5

Приятные размышления профессора Кесслера были прерваны криком экономки, возвещающим, что он может вернуться в дом: уборка закончена. Не найдя хозяина на привычном месте, она стала искать его по всему саду.

Соседи помогли экономке внести приборы в дом. В этот момент профессор впервые ощутил неудовольствие. Он собирался напомнить им, чтобы они ничего не трогали: надо прежде замерить расстояние между приборами, способствовавшее его необыкновенному перевоплощению, чтобы повторить опыт в лабораторных условиях. Однако его протест так и остался мысленным; потрясая ветками, он в конце концов вынужден был смириться. Приборы исчезли из сада. Хорошо еще, что Кесслер запомнил, в каком порядке они были расположены, и наверняка сможет воспроизвести его.

Наверняка?

Только тут ему пришла в голову мысль, что он не знает, как освободиться, как избавиться от нынешнего состояния. Прежде он и не пытался это сделать — ему хотелось как бы изнутри провести наблюдения над жизнью растений.

Экономка, ее родные тщетно искали профессора. Он слышал, как они переговариваются между собой, полагая, что он, верно, как и накануне, отправился куда-то погулять. Ему стало немного не по себе, когда самая симпатичная из племянниц экономки назвала его чудаком. Но он вынужден был признать, что со стороны его нынешнее состояние и в самом деле может показаться странным. Если бы эта милая девушка знала, что профессор, потрясая ветвями, стоит за ее спиной, она бы только утвердилась в своем мнении.

К вечеру экономка заперла дачу, и все разошлись по домам. Профессор был рад этому: беготня и шум утомили его. Ему хотелось побыть одному.

На небе показались первые звезды.

6

Больше всего той ночью профессора поразили его собственные ощущения. Он никогда бы не поверил, что, став деревом, сможет чувствовать себя как человек. Он чувствовал прикосновения ветра — сильнее всего на листьях, на стебельках, на концах ветвей; там были самые чувствительные места. Свой же корпус, как он назвал ствол дерева, он совсем не ощущал. Это объяснялось тем, что яблоня была старая и ее толстый высохший ствол уже потерял способность что-либо воспринимать.

Что же касается зрения, то видел он всем телом — но с разной интенсивностью. Достаточно ясно видел концами ветвей — так отчетливо, словно на них были надеты очки. Поверхностью тела видел смутно, корнями различал теплый полумрак. Слух имел до неприятного отличный: постоянный шелест пальцев-листьев беспокоил его, мешая спать. Вкус и обоняние у него отсутствовали, впрочем, они и не были ему нужны. По крайней мере он так считал.

Интересно, когда же обнаружат его исчезновение? Эта мысль занимала его.

7

Ему было хорошо, как никогда прежде. Ведь раньше он, собственно, и не жил, только и делал, что измерял, подсчитывал, ставил опыт за опытом, а что такое жизнь, наслаждение покоем или радостью профессор Кесслер не знал. Сегодня ночью он впервые постиг нечто необыкновенное. И сознание этого чуда с каждым днем становилось все сильнее. Лишь превратившись в дерево, Кесслер начал жить.

Все последующие дни профессор не скучал: в саду было столько дел, столько работы!

Лето выдалось засушливое, и он как манну небесную ждал экономку, которая ежедневно появлялась под вечер в саду и, вздыхая, выливала под деревья лейку за лейкой.

Когда однажды, перетрудив ногу, она не пришла, для него это была страшная пытка. Профессор вынужден был сбросить с себя несколько пальцев-листьев, в теле ощущалось неприятное онемение. Оно наступало всегда, когда ему хотелось пить. Он с нетерпением высматривал свою спасительницу, а его благодарность за каждую каплю воды была поистине безгранична.

Немало забот доставляли ему насекомые. Но этой проблемы в своем рассказе профессор коснулся лишь мимоходом, из чего я сделал вывод, что насекомые, отравлявшие его существование, были одним из самых мучительных его воспоминаний.

Из рассказа профессора следовало, что удивительное превращение в дерево не было ему в тягость, не казалось ночным кошмаром. Он привык точно выполнять свои обязанности. А здесь круг его обязанностей был строго определен: снабжать водой и питательными веществами листья, трепещущие под облаками. Это было не так просто даже для маленьких деревьев, а профессор был большой яблоней.

На нем были сотни яблок, и он обо всех заботился. Особенно ему запомнилось маленькое яблочко на верхней ветке справа, за которое он очень опасался. Оно было красивое, яркое, но ветер надломил его стебелек, и поэтому Кесслеру пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить его. И теперь, много лет спустя, он вспоминал об этом яблоке с нежностью.

Особенно хорошо профессор чувствовал себя по ночам. Работа прекращалась, по крайней мере основная, он дремал, поглядывал на звезды и радовался жизни. Радовался плодам — ведь их так много, все они такие крепкие. Он радовался воде, теплу, жизненной гармонии. Летними ночами он ощущал ее с особой силой.

К концу августа ему вдруг пришло в голову, что он уже не воспринимает свое состояние как временное, как диковинный эксперимент. Он начал вживаться в свое новое обличье, привыкать к тому, что он — дерево. И это немного страшило.

Впрочем, у него не оставалось времени для подобных мыслей; он был загружен работой. Он беспокоился обо всех яблоках, и эта его забота представлялась мне и смешной, и удивительной, и трогательной одновременно. Мне почему-то его беспокойство напоминало обезьянью любовь.

Общения с людьми профессор не искал, он и теперь в нем не нуждался. Он делил людей на две категории: тех, кого он любил, и тех, к кому не испытывал симпатии. К первым он относил экономку: она поливала его водой. Он даже удивлялся, почему прежде ее недолюбливал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});