Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Передумал? – опять напомнил Мухин о себе.

– И так острая.

Потом я помог Михаилу с немецким пулеметом. Поймал себя на мысли, что страшная машина кажется мне красивой. Короткая деревянная ручка, как у пистолета, деревянный приклад и целый метр вороненой стали. Особенно – непонятно почему – впечатлял длинный ствол с дырчатым кожухом. Дырки были круглые, и было их так много, что ствол напоминал непонятное кухонное приспособление.

– Как у нас с патронами? – спросил у Шевченко Зильбер.

– Есть восемь лент.

– И всё?

– И всё, Лев Соломонович.

– Мало, – резюмировал старшина.

– Будем беречь. Там, глядишь, у немцев чего надыбаем.

– В обороне-то? Вряд ли.

Я осмотрел свою каску. Сегодняшний день оставил на ней следы – царапин стало гораздо больше. Вероятно, от камешков. По крайней мере, так хотелось думать.

А наверху гремело и гремело. Иногда по стенам пробегала дрожь, и казалось, что вот оно, сейчас… Но обходилось. Я раскатал шинель, убедился в отсутствии повреждений и снова сделал скатку. Порылся в вещмешке. Заметил краем глаза, что Зильбер дремлет, Старовольский тоже. Подумал, что и мне бы не мешало вздремнуть – раз есть такая возможность. Но не смог. Спросил у Мишки, который час.

– Обеденный, – ответил тот.

Подумав, чем бы еще заняться, я извлек из нагрудного кармана небольшой пластмассовый патрончик. Такие патрончики нам раздали перед убытием из запасного. Маленькая фиговинка с крышечкой на резьбе, а внутри ленточка – с личными данными. Я знал, что на фронте шутники прозвали их «паспортом смерти». Ну и черт с ними, шутниками. Я открутил крышку и задумчиво уставился на занесенные на ленточку имя и фамилию. Как будто не знал. Аверин Алексей Викторович, красноармеец.

На мое занятие обратил внимание Молдован. Озабоченно посоветовал:

– Ты лучше это выброси.

Я вопросительно посмотрел на Мишку. Тот промолчал.

– Хорошо, – сказал я. Но пока засунул патрончик назад.

– Ты себе лучше что-нибудь на счастье заведи, – дал Молдован еще один совет. Я увидел в полумраке, как Шевченко ухмыльнулся. Молдован успел сделаться авторитетом по части военных примет.

Затронутая им тема привлекла внимание Пимокаткина. Он подсел к нам и, расстегнув гимнастерку, вытащил нечто, напоминающее ладанку. Без всякого, кстати, стеснения. Хотя что с него было взять – он в комсомоле не состоял.

– А у меня вот что есть. Маманя дала.

Молдован спросил, что внутри, и одобрил. А я не расслышал – да и не слушал. Молдован тоже хорош – опытный боец, самый, может, надежный из нашего пополнения – и такие вот детские суеверия. Но тут, видимо, ничего не поделаешь – возраст, воспитание, Бессарабия опять же.

Равномерный гул наверху сменился совсем другим – резкие звуки, резкие толчки, дрожь, ощутимая даже ногами. Вздрогнула и погасла коптилка. Я невольно открыл рот, вновь ожидая этого самого. Да чем же они там лупят, сволочи?

Краем уха услышал неясное бормотание Пимокаткина. Со злостью подумал: «Молится, что ли, придурок?» И тоже начал шептать. Не помню что, но шептать, яростно, как говорят церковники – истово, без остановки.

Внезапно стало чуть тише. Гул наверху снова сделался ровным, более того – казалось, он постепенно отдалялся. Я замолчал. Услышал чей-то вздох. Еще чей-то, и чей-то еще.

– Ладно, ребята, – решительно сказал Старовольский, выбивая кресалом искру и зажигая коптилку, – хватит дурью маяться. Будем обедать. Консервы, надеюсь, у всех наличествуют?

– Наличествуют, но я бы лично предпочел шашлык, – признался Шевченко. – На шампуре, с дымком, из баранинки.

– Или хотя бы чебурек, – отозвался Зильбер. – Шоб сок от мяса вытекал. Ты в своей Сибири ел чебуреки, Аверин?

Ответить я не успел. Меня опередил бытовик.

– Наркомовских бы щас.

– А я, товарищи бойцы и командиры, и на шампанское согласен, – признался Молдован.

После сегодняшних впечатлений я бы тоже не отказался. Ни от наркомовских, ни от шампанского. Бог уж с ними, шашлыками и чебуреками.

Краски русского юга. Стабильные системы

Флавио Росси

3-5 июня 1942 г., среда – пятница, второй, третий и четвертый день артиллерийского наступления на Севастополь

Возвращаясь в Симферополь, я рассчитывал встретиться с Валей, однако напрасно. Разыскивать ее я не мог – не имея понятия где, – и надеялся только на случайную встречу. Или на то, что Валя придет сама, на это – больше всего.

Валя не появилась и в среду. Утром в четверг я отправился в небольшой временный лагерь, устроенный для восточных добровольцев – перебежчиков из Красной Армии и пленных, изъявивших желание бороться с большевизмом в одном строю с германскими товарищами. Поездка была организована Грубером. В расположенный по соседству с обителью добровольцев огромный лагерь настоящих военнопленных мне наведаться не позволили. Точнее не рекомендовали, указав на немыслимую антисанитарию, которую повсеместно разводят русские, а также объяснив, что ничего интересного для союзной прессы там нет и не может быть.

На несколько часов я оказался среди людей Востока, в таинственном и загадочном для меня мире. Не настолько, конечно, загадочном, как Абиссиния, но все же чуждом и малопонятном.

Мне дали переводчика, бывшего лейтенанта Красной Армии (точнее, как он мне объяснил, военюриста) по фамилии Романков. Это был невысокий худощавый брюнет, с тихим голосом, робкими движениями, легкой курчавостью и искательно бегающими глазками присномаминого сынка, неожиданно для себя оказавшегося вдали от родной и привычной юбки. Спрашивать о причинах перехода на сторону рейха не приходилось, и я решил не мучить его расспросами. Он и без того был напуган на всю оставшуюся жизнь, независимо от того, сколь долго последней предстояло продлиться.

Со мною военюрист говорил довольно путано и переводил крайне неуверенно, заботясь не столько о точности перевода, сколько о том, чтобы я остался им доволен. Поначалу он даже норовил предложить мне на выбор несколько вариантов и робко спрашивал, какой из них лучше. Как будто русский был не его, а моим языком. В конце концов, чтобы не провалить интервью, мне пришлось поставить юриста на место. В результате его испуг только усилился. Зато не сорвалось интервью.

Экземпляры, с которыми меня Романков познакомил, оказались гораздо колоритнее, чем он. На встречу со мной в небольшой глинобитный домик немецкие солдаты привели троих субъектов. Один был тоже лейтенантом Красной Армии, но во всех отношениях отличался от навеки пришибленного Романкова. С него можно было писать героический портрет на тему «Дети гор в германских мундирах» (впрочем, мундир, как и у Романкова, на нем пока был русский – бумажная рубаха цвета хаки со споротыми знаками различия). Уверенный и в меру нахальный взгляд, горбатый нос, стройное, гибкое, крепкое тело, загорелые мускулистые руки, торчащие из-под засученных рукавов.

– Лейтенант Мамулия, – представился он и добавил: – Бывший. Теперь доброволец.

Романков поспешил объяснить, что этот лейтенант – грузин. Данное обстоятельство заставило меня присмотреться к нему повнимательнее, и не только потому, что он приходился земляком кремлевскому диктатору.

Мамулия перешел на сторону Германии под Керчью, со взводом солдат. Я проявил долю свойственного мне скептицизма.

– Со взводом в полном составе?

– Почти, – ответил Мамулия. Во взгляде его мелькнули искры воспоминания, возможно неприятного, хотя кто знает…

Другой назвал себя сержантом Абрамяном. Тоже бывшим и тоже добровольно перешедшим на сторону германской империи с целью активной борьбы с большевизмом и русскими колонизаторами за освобождение народов Кавказа. Эти слова он выпалил единым духом, после чего уставился на меня в ожидании одобрения. Я милостиво кивнул и поинтересовался:

– Вы не опасаетесь за судьбы своих близких?

– Мы их освободим, – решительно ответил Абрамян, резко одернув бумажную рубаху. – И не только их, но и всю Армению.

– И Грузию! – твердо добавил Мамулия.

Третий был из закавказских татар, которых при советской власти переименовали в азербайджанцев (так мне объяснил Романков). Мне почему-то показалось, что особой симпатии к своим бравым товарищам азербайджанец не испытывал и потому помалкивал. Не знаю, было ли отчуждение обусловлено разницей религий. Но суровый взгляд магометанина выражал ничуть не меньшую решимость бороться с красными колонизаторами, чем взоры его христианских собратьев.

Меня по привычке потянуло на провокацию.

– А что вы скажете о тех из своих соотечественников, которые продолжают сражаться против Германии?

– В горах всегда водились бараны, – ответил Абрамян.

– Но настоящий джигит всегда умел их резать, – прищурился Мамулия. И даже молчаливый татарин согласно кивнул, после чего трое горцев презрительно уставились на Романкова, испуганно переводившего эту фразу на немецкий.