Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

кресле с трех часов дня по половины седьмого, даже мысли не допуская, что я могу быть занятой, уставшей или заскучавшей; ворча и нехотя рассказывать мне о своих трудностях и заботах; потом есть шоколад, читать книгу и наконец-то уйти самовлюбленной и окутанной чем-то вроде ауры самодовольства. Студентки Ньюнема и Гертона точно не такие. Они достаточно активны и слишком хорошо воспитаны. Им не свойственна подобная самоуверенность.

Мы сами заплатили за наш ужин в отеле «Lion». Мисс Томас и мисс … испытали облегчение оттого, что им не пришлось расставаться с таким количеством денег. А еще они показали нам коридоры Гертона шоколадного цвета, как в монашеских кельях…

Еще была встреча в студии мистера Уильямса-Эллиса[799] – в огромном зале на Эбери-стрит с нарочито потрепанными чехлами на стульях. Наша неряшливость, как профессионалов, увы, не была показной; это часть души; неряшливость, однако, не такая уж и сильная; дотошная респектабельность, несвойственная мне в повседневной жизни, ибо думаю, что в работе я колоритна. Собираясь вместе, мы почему-то тускнеем, а в лице появляется какая-то неприкрытая эгоистичность; что касается старика Гарнетта[800], то я подумала: кто-то должен отправить это угрюмое лохматое неопрятное старое чудовище (ногти не мешало бы подстричь, а пальто все в пятнах и зацепках) на усыпление. То же касается и его любовницы[801]: верх эскимосский, низ хампстедски-майский – муслин в цветочек и сандалии. Вита, как обычно, подобна источнику света, лампе или факелу, среди всех этих мещан; надо отдать дань воспитанию Сэквиллов, ибо, не переживая о своих нарядах, она среди них (при всей своей разумности и физической складности) как фонарный столб, прямая и сияющая. Ни в ком из нас этого нет, ну или мы просто не научились подавать себя.

Бедняжка Роза Маколей – просто ребенок; худышка и т.д.; ездила к Хендерсонам в Хампстед, где мы с Фрэнки, оба хандрящие, были как близнецы; однако он, бедняга, трещал несколько часов, пока я сидела в неплохом кресле и не могла вымолвить ни слова, хотя миссис Энфилд[802], которая прочла всего Бальзака[803], рассуждала о Прусте. Боюсь, Фейт углядела в нашей вялости дурные манеры и чванство. Решила, что мы презираем ее мужа и дом. Она и сама их презирает. Отправляясь спать, Фейт сказала Хьюберту что-то нелицеприятное и, оглянувшись напоследок, удивилась, почему в ее гостиной все цвета какие-то не такие. Однако на следующее утро с нами завтракали дети, и она немного оттаяла, но жестко высказалась о миссис Мэйпол, временной прислуге (10 шиллингов в сутки), которая уронила тарелки и оставила мистера Биррелла держать половник); мороженое было солоноватым. Потом Фейт взялась за «Орландо» и сказала Хьюберту: «Эта книга сильно переоценена – она гораздо хуже, чем “На маяк”…». В то же время она говорит: «Какую захватывающую жизнь ведут эти люди! Блумсбери…».

8 ноября, четверг.

Просто чтобы успокоиться, прежде чем править Харди[804] и Гиссинга[805], отмечу, что мы вчера были на вечеринке у Карин. По правде говоря, раздражители оказались чересчур сильными; все галдели, и был слышен только крик, и приходилось стоять и цепляться, будто мы тонем, за какую-нибудь ветку, чтобы тебя вытащили из водоворота. Изумрудно-зеленая русская говорила со мной о тюленях, а потом дала свою визитку с предложением читать лекции 4 раза в неделю в течение двух месяцев в Америке – о да – она обещает устроить все по высшему разряду. Но мы не стали обсуждать деньги в чужой гостиной и снова переключились на тюленей и кролика Энн [Стивен] – зверьку породы шиншилла, лениво растянувшемуся посреди суматохи, изысканному, внеземному. Этель Сэндс, раздувающая мое тщеславие, тем не менее на днях сказала, что «Орландо» не сравнится с «Маяком», с разговорами на званых обедах, где не говорят ни о чем, кроме… и т.д. и т.п.

На ужин приходили Джанет и Ангус[806]. Молодой человек, который хочет получить работу, не слишком любезен; бедный старина Ангус немного грубоват и пускается в нервные объяснения по поводу своей игры. Теперь он никогда не прорвется сквозь тот кокон джентльменской сдержанности, осмотрительности и хороших манер, в котором находится. Думаю, он все больше и больше будет размышлять о том, какое же это счастье быть Дэвидсоном. И все же он, бедняга, отчасти превратился в шалопая, который танцует, ходит на ужины и считает это своей заслугой. По сравнению с ним Джанет кажется целеустремленной, решительной, блестящей – вся в золоте по случаю вечеринки Карин, с золотым ожерельем Мадж – и время от времени чем-то очень напоминающей саму Мадж, но с решимостью Воганов. Она, привлекательная компетентная и бескорыстная женщина, целыми днями изучает анализы крови, чтобы решить какую-то абстрактную проблему.

… подумать только

10 ноября, суббота.

Эта беспрецедентная беглость в дневнике объясняется тем, что мне надо читать мисс Джусбери[807], отвечать на письма (леди Кунард ужинает наедине с Джорджем Муром) или править Харди с Гиссингом. Все эти задачи недостойны священных утренних часов. Можно только накидывать фразы, и я делаю это здесь наедине с собой, чувствуя облегчение от того, что время от времени можно не беспокоиться о деньгах. Можно ли сказать, что Беннетт в «Evening Standard» задел меня гораздо меньше, чем Сквайр в «Observer»[808]? Вовсе нет; как это странно, что одни меня хвалят, а другие критикуют, и что я вызываю зуд у Сквайров и Беннеттов.

Что еще интереснее – и видит бог, я действительно говорю отстраненно и честно, – так это вчерашний суд на Боу-стрит[809]. Мы собрались к 10:30; в верхней части суда открылась дверь, и вошел уважаемый судья[810]; все встали, он поклонился, занял свое место под львом и единорогом, и началось. Он был кем-то вроде специалиста с Харли-стрит[811], вникающего в дело. Весь в черном и белом, с зажимом на галстуке, чисто выбритый, с восковым лицом и будто вырезанный из слоновой кости в том освещении. Поначалу он был ироничен; поднял брови и пожал плечами. Позже меня поразила разумность закона, его дальновидность и формальность. Мы создали удивительный барьер между нами и варварством; нечто общепризнанное; поэтому, когда они доставали свои книги в телячьей коже и зачитывали старые фразы, я думала о том, какая же чушь – вся эта церемониальность, их поклоны и жесты; а вот в моей голове тек живой поток мыслей. Что есть непристойность? Что есть литература? В чем разница между текстом и трактовкой? Что именно можно доказать? Последнее, к моему облегчению, решать пришлось не нам; суд постановил, что мы не эксперты по непристойности, только по искусству. Поэтому Дезмонда,