Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

Кривоносый подытожил резко:

— Стоят поезда. А то и назад бегут.

— Временные неприятности, — согласился старик.

Молодой вскрикнул, как ударил:

— Паника в Москве!

— Э! — перебил старик. — Как женщина говоришь.

Он хотел подлить чаю старшему, но тот перевернул пиалу и, поставив так, перевернутую, на «стол», повторил:

— Не довезете…

— Что в Москву довезем — не знаю, — пожаловался старик шепотом. — Одни слезы…

Молодой опять хохотнул:

— Москва слезам не верит.

А кривоносый бросил сахар в рот, твердо хрустнул им и сказал, глотнув чай, как водку, залпом:

— Надо им помочь, без нас погибнут.

— Обещали, — подхватил Мансур и закланялся всем гостям по очереди. — Спасибо! Очень приятно!

Но старик остановил его, бросил слово по-узбекски. Глаза у старшего сразу стали настороженными, застыли, напряглись.

— Что ты ему сказал?

— Сказал — еще не поехали. Поедем — тогда будет спасибо.

— Поедем вместе, папаша. Если сговоримся.

— Что вам надо? — спросил старик.

Гости нравились ему все меньше. А молодой обрадовался прямому вопросу, похвалил:

— Толковый дед.

— Вагон надо, — сказал кривоносый. — Один вагон. Разговор пошел деловой.

— Что повезете?

— Какая вам разница? — рассердился кривоносый, не любивший, как видно, лишнего интереса.

— Хлеб-соль, — ответил без обиняков старший.

— Куда повезете?

— Туда, где их нет.

— Продавать? — еще не верил Мансур.

— А как же! Не дарить.

Мансур поднялся, осмотрел всех остолбенело.

— Извините! — сказал он грозно.

И Адыл поднялся и закричал на Мансура по-узбекски:

— Ты кого привел? Спекулянтов!

Слово «спекулянт» по-узбекски звучит тоже «спекулянт». Вполне понятно без перевода. И молодой помахал приподнятым костылем, пригрозил:

— Тихо, тихо!

— Уходи! — сказал ему Мансур. — Ты — уходи! Ты — уходи! Все — уходи! Пожалуйста!

От волнения он, такой грамотный, сбился с правильной речи.

Потянулась тишина, если не считать нарастающего взвизгивания метели. Молодой рывком поднялся, оперся на костыли, сказал с усмешкой:

— Своего счастья не понимаете. Мы вам — паровоз, а вы нам — вагон.

Но Адыл подступил к нему в ярости:

— А яблоки куда?

И опять тишина потянулась, пока кривоносый не сказал коротко:

— В степь.

— В степь, куда же, — развел руками старший, — если ехать хотите… Яблочки из одного вагона — в степь.

Старик тихо спросил:

— Паровоз где возьмете?

— Дядя в красной фуражке даст. Он тоже жрать хочет.

Кривоносый уже стоял около молодого. Один старший сидел, ожидая решения другого старшего. На лице его застоялось полусонное, ленивое ожидание, пока Адыл и Мансур осыпали старика жесткими узбекскими словами.

— Пусть помолчат, — еще жестче оборвал их старший, укоряюще чмокнув языком.

Мансур затрясся, схватил молодого спекулянта за плечи и толкнул к двери, которую открыл Адыл.

— Ай-яй-яй! — пристыдил его молодой. — Инвалида толкаете…

Он стоял на костылях, как тумба, неподвижно. В вагон врывалась метель.

— Айда, — сказал кривоносый и первым спрыгнул в ночь, в снег, и помог сойти молодому.

И старший, кряхтя, поднялся:

— Спасибо за угощение.

И нахлобучил шапку. И уже за спиной его старик обронил:

— Я согласен.

Оба друга переглянулись и уставились на старика, как на спятившего с ума, и Мансур крикнул:

— Йок! — что значит по-узбекски: «нет».

— Йо-ок, — протянул Адыл.

— Что они говорят? — спросил старший.

— Они тоже согласны.

А Майя спала за ящиками. Возможно, ей снилась Рязань, где ждал ее папа, возможно, видела она родной дом во сне и маму, живую, и сон ее был крепким, как детское счастье. Никто из пришельцев не видел Майи, и она не видела, как из хвостового вагона вылетел и ударился о землю ящик и яблоки раскатились по снегу.

За первым ящиком вылетел второй и тоже разбился. Яшики были непрочные, из тонких досок, легко бились… Горела «летучая мышь», колыхались тени, и там, куда доставали концы жидких лучей, росла гора битых ящиков, а яблоки отпрыгивали от них вразброс, все дальше проваливаясь в снег.

— Что вы делаете? — вдруг раздался страшный девичий голос.

Старик выглянул из вагона, уже опустошенного наполовину.

Майя стояла в снегу, с ужасом смотрела вокруг. Стала бессмысленно подбирать яблоки, стала вытаскивать их из снега.

— Дяденьки!

Вслед за стариком высунул голову на улицу молодой спекулянт в дохе:

— Кто орет? Что за стерва?

Старик заволновался:

— Она с нами едет. Не бойтесь… Не стерва… Хорошая девочка.

— Куда едет?

— В Ризай… Мы взяли…

Майя смотрела, ничего не понимая.

— Приблудная? Вот еще! А ну, вон отсюда! Брысь!

— Нет, нет, не брысь, — уговаривал старик, — Она своя… Майя!

Он звал ее, переиначивая ударение, имя девушки звучало как «моя».

— Продаст еще.

— Не продаст! — Старик соскочил и приблизился к Майе. — Тише, дочка, тише… Ехать надо, стоять не надо Собирай доски. Дрова будут…

— Что вы делаете? — повторила ошеломленно Майя и огляделась.

Вокруг падали ящики, бились с треском.

— Дочка, — сказал старик просительно и виновато. Она замахнулась на него обеими руками. Он смотрел ей в лицо. А она била его в грудь яблоками, которые держала в руках, и кричала, давясь от плача:

— Бандиты!

Он не отвечал. Тогда она побежала прочь по шпалам, растворяясь в темноте. Старик бежал за ней в эту темноту и звал:

— Дочка! Дочка!

Что-то подвернулось ему под ногу, он чуть не упал, наклонился, поднял яблоко, потер о халат и опустил за пазуху.

8

Постукивали рельсы на стыках. Покачивались ящики в вагоне. Молчаливо сидели вокруг печки их хозяева в распахнутых халатах. Раскаленная печка обдавала недобрым жаром, сухие доски потрескивали в ней, стреляли безостановочно, брызгая из-за приоткрытой дверцы гаснущими искрами. Досок лежало много. Навалом. Старик подсовывал их в огонь.

Теперь было много топлива, но огонь не мог отогреть сердец. Старик объяснил мне это так:

— Человеку холодно, когда сердцу холодно.

А я слушал и думал, что литература родилась задолго до чернил и бумаги. Был бы рассказчик и слушатель. И первой, конечно, родилась сказка.

Жизнь подсказывала сказки даже тогда, когда в ней ничего не случалось. А может быть, скорее всего — тогда?

Может быть, сказка рождалась от тоски по тому, чего не случалось. Чего не было на самом деле, но чего хотелось. Я не знаю, появляется ли человек на свет для счастья, как птица для полета, но уж, верно, для того появляется человек, чтобы что-то сделать. Для подвига даже. Это да. Это так. И если нет его, подвига, за долгой-долгой вереницей дней, то безгрешная сказка заменяет пустоту, как мечта, которая богаче жизни.

Мы все мечтаем. О многом. Я ведь тоже мечтаю. А что будет в ней, моей жизни? Что я расскажу, дожив до седин?

Не все умеют рассказывать. А старик умел. Быть может, в нем умирал писатель. Не по его вине. Детство его обошлось без школы (медресе), без азбуки (алифбе). Он лишь в зрелые годы, наверно, научился читать газеты — от жадности к жизни, от любопытства, с которого и начинается живой человек. Природа не обидела его, а судьба обидела, как многих. Судьба несправедливей природы.

Мне казалось, что я слушаю сказку не одного, а многих стариков. И впрямь такой конца не будет. Никогда. В вознаграждение за все судьба подарила ему меня, но его радость оборачивалась моей бедой.

Кузнец не появлялся из своей темной двери. Что же мне оставалось делать? Я не спускал глаз с кузни и слушал.

Наяву стучали колеса. Это за садом катил поезд — мимо переезда, где недавно стояли мы с Гулей в обнимку, не стояли, а сидели на своих велосипедах. Возможно, это был поезд с полными нефтяными цистернами из Ферганской долины, возможно, с дынями, созревшими на бескрайних бахчах Голодной степи, возможно, с яблоками, как тот, что по милости старика катил сквозь его сладкие сны в Москву, к которой подступал враг.

…Стучали колеса. Молчал Адыл. Молчал Мансур. Старик снял с покрасневшей «буржуйки» чайник, налил в пиалу, протянул Адылу, — тот не взял, только посмотрел исподлобья. Старик протянул пиалу Мансуру, и тот отвернулся. Старик сидел грустно, одиноко, думал, держа пиалу в обеих руках.

Не попробовав чаю, не обменявшись словом, они легли спать, а когда проснулись, приоткрыли дверь и глянули на белый свет, увидели, что свет действительно был белым, заснеженным до горизонта, до края.

Эшелон стоял среди белого поля.

Старик взял ведро, спрыгнул и, оскальзываясь, придерживая полы халата, побежал вдоль состава к паровозу. Он слегка курился впереди.