Нежный бар - Дж. Морингер

Без чеширской улыбки Стива бар стал казаться намного мрачней.

В отсутствие Стива мы разговаривали о нем, произносили хвалебные речи в его честь, будто он умер. Но чем больше мы говорили о Стиве, тем больше я осознавал, что совсем не знаю его. Самый популярный человек в Манхассете, Стив был самым непонятым. Люди всегда рассказывали о том, какое влияние он на них оказал, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь описал его качества. Каждому казалось, что он имеет права на Стива, но все знали о нем только несколько избитых фактов. Он любил хоккей. Обожал «Хайнекен». Жил ради софтбола. Его настроение резко улучшалось, как только он слышал музыку ду-воп.[83] И он от души радовался хорошему каламбуру. Мы все знали и пересказывали известные истории про Стива. Например, как он пил всю ночь напролет, а потом сел за руль своего красного «Шевроле-51» и устроил гонки с какими-то панками, — Джеймс Дин[84] манхассетского розлива. Мы смеялись его коронным фразам. Каждый раз, когда его спрашивали, чем он занимается, он сухо отвечал: «Я независимо богат». Когда ему задавали вопрос, в чем секрет управления баром, он говорил: «Люди приходят в пивную за оскорблениями, и я даю им желаемое!» Каждый раз, когда бармен спрашивал, обслуживать ли его очередную пассию бесплатно, Стив говорил: «Она еще не заслужила повышение в звании».

Дядя Чарли заметил, что, как ему кажется, самое главное в Стиве — его улыбка. Каждый раз, когда Стив входил в «Пабликаны», он дарил посетителям свою улыбку. Люди, бывало, ждали его весь день, сгорая от нетерпения рассказать какую-нибудь историю Стиву и получить в награду одну из его улыбок.

Я в очередной раз выдвинул свою теорию. Я носился со своей метафорой про Аладдина и «Пабликанов», как пес с тряпкой. Я заявил, что все стремятся к Стиву, потому как он — Аладдин и дает людям то, чего они хотят.

— По-моему, желания исполнял не Аладдин, — сказал дядя Чарли с сомнением, почесав мочку уха. — Я думаю, Аладдин был парнем, который написал сказку о лампе и джинне.

В конце концов я пошел в библиотеку Манхассета и взял томик «Тысячи и одной ночи». Я сел с книгой у стойки и выяснил, что Аладдин — это имя безродного парня, героя сказки. Еще мне стало известно, что однажды волшебник, которого парень считал своим дядей, послал его в пещеру принести «волшебную лампу», а потом закрыл вместе с лампой в пещере. Там Аладдин случайно дотронулся до кольца у себя на руке, которое дал ему волшебник, и таким образом вызвал джинна, предложившего исполнить любое его желание.

Я рассказал все это дяде Чарли, и у нас разгорелся безумный спор о том, кем является Стив — лампой или джинном. Я упорно утверждал, что «Пабликаны» — лампа, а Стив — джинн, а также источник света. Без Стива мы бы слонялись по темному и унылому бару.

Позже я заговорил о своей теории с Далтоном и ДеПьетро, с восторгом поведав им о том, что Аладдин может стать ключом к моему роману о «Пабликанах». Я напишу современную версию «Арабских ночей» и назову ее «Пабликанские ночи». ДеПьетро не слушал, потому что пытался закадрить женщину, которая, как все знали, была слегка не в себе. Ее он тоже не слушал, а только притворялся — замечательно притворялся, потому что женщина была настолько же нудной, насколько сумасшедшей, и каждое предложение заканчивала фразой «как в книгах пишут». Далтон слушал меня вполуха, погрузившись с головой в сборник Эмили Дикинсон. На стойке лежала папка со стихами, которые Далтон написал о «Пабликанах», включая несколько стихов о дяде Чарли.

— Черт, Аладдин, — сказал Далтон, — послушай вот это.

Он прочитал мне «Бывает еще более одиноко». Мы поговорили о Дикинсон, потом о поэтессах, потом вообще о женщинах. Я рассказал Далтону, что заметил, как он смотрит на красивую женщину, которая вошла в бар, — не с вожделением, а с восторгом.

— Ты очень наблюдателен, — ответил он. — Женщины не любят, когда на них смотрят плотоядно, им нравится, когда их разглядывают с восхищением.

— Правда? — поинтересовался дядя Чарли. — Потому что я нахожу это утомительным.

Я рассказал о Сидни и с ужасом узнал, что у Далтона была своя собственная Сидни, женщина, которая разбила ему сердце и теперь стала эталоном, с которым сравнивались все последующие женщины. У каждого мужчины, заверил меня Далтон, есть своя Сидни. Впервые я услышал в его голосе грусть.

— Эмили знала об этом, — сказал он, размахивая книжкой. — Безумная ведьма, которая предпочитала одиночество ужасам любви.

ДеПьетро отвлекся от своей девушки и посмотрел на портрет Дикинсон на обложке книги.

— Да тут смотреть-то особо не на что, — заметил он.

— Кислая у нее физиономия, как в книгах пишут, — сказала его пассия.

— Она была ангелом, — возразил Далтон. — Подумай только, какая чувственность. Представь эту сдержанную страсть. Дорого бы я дал, чтобы попасть в прошлое и поймать эту маленькую стерву. Хорошенько с ней поразвлечься. Вы меня понимаете?

— Если кто и смог бы закадрить девственницу, затворницу и старую деву в Новой Англии в девятнадцатом веке, — сказал я, — то только ты. И если «Пабликаны» — лампа Аладдина, то я бы пожелал иметь хоть каплю твоей власти над женщинами.

— Власть, — объяснил мне Далтон, — это осознание того, что мы против них бессильны, Придурок. Кроме того, ты все неправильно понял. Скорее, мы говорим бару, чего хотим, а бар, как волшебная лампа, освещает то, что нам нужно.

— Лампа — это Стив, — сказал я.

— Я думал, что Стив — это джинн, — возразил ДеПьетро.

— Стив — это свет, — настаивал Далтон.

Мы посмотрели друг на друга, сбитые с толку. ДеПьетро снова повернулся к своей девушке, Далтон вернулся к Эмили, а я повернул лицо к двери, ожидая следующего подарка бара — женщины. Я молился, чтобы это была женщина. Я знал, что это будет женщина. Идеальная женщина. Женщина, которая спасет меня. Во мне была непоколебимая вера в бар и в мою теорию. И в женщин.

Но Далтон был прав. Бар не хотел осуществлять желания, он удовлетворял наши потребности, а в тот момент мне нужна была не женщина, а друг определенного рода. Через несколько дней в «Пабликаны» вошел крупный мужчина, поздоровался, ни к кому не обращаясь, и уселся рядом с автоматом с сигаретами. Он был на два фута выше автомата, а его плечи — на несколько дюймов шире. Я решил, что ему хорошо за тридцать. Заказав коктейль «Отвертка», он уставился перед собой, ни на кого не глядя, как агент секретной службы, ожидающий президентский кортеж.

— Кто такой этот мамелюк? — прошептал я дяде Чарли.

— Мамелюк, — повторил дядя Чарли. — Хорошее слово.

Я согласился, хотя точно не знал, что оно означает.

Дядя Чарли сузил глаза и взглянул на автомат с сигаретами:

— Ах да, точно, он при исполнении.

Я замотал головой, не понимая, что он имеет в виду.

— Коп, — объяснил дядя Чарли. — Легавый. Полиция Нью-Йорка. Недавно купил дом у подножия одного из этих холмов. Хороший парень. Очень хороший парень. — Он понизил голос. — Есть тут одна история.

— Что такое?

— Я не имею права рассказывать. Но он очень крут.

Мужчина подошел к нам.

— Привет, Чаз, — поздоровался он.

— А, — сказал дядя Чарли. — Боб Полицейский, позволь представить тебе моего племянника, Джей Ара.

Мы пожали друг другу руки. Дядя Чарли извинился и юркнул в телефонную будку.

— Ну что ж, — сказал я Бобу Полицейскому, замечая, что во рту у меня ни с того ни с сего пересохло. — Дядя говорит, что ты офицер полиции?

Тот осторожно кивнул, будто говоря раздающему карты при игре в очко: «Дай мне еще одну».

— Ты на каком участке работаешь?

— У пристани.

Целую минуту мы оба молчали.

— А ты чем занимаешься? — спросил он.

Я прочистил горло:

— Я копировщик.

Боб нахмурился. Я сотни раз называл себя копировщиком, но сейчас впервые осознал, как нелепо это звучит. Не многие названия профессий звучали так незначительно. Что-то из разряда «посыльный», «разносчик газет», «помощник конюха». Увидев реакцию Боба, я пожалел, что не назвался оператором копировальной машины. Или хотя бы сотрудником по сортировке копий.

Но неприятным Бобу Полицейскому показалось вовсе не название моей должности.

— Я не большой поклонник газет, — сказал он.

— Правда? Что ж, а я побаиваюсь полицейских, поэтому, думаю, мы просто созданы друг для друга.

Никакой реакции. Прошла еще минута. И опять я прочистил горло.

— А почему ты не любишь газеты?

— Про меня как-то написали в газете. Было не очень приятно.

— Почему про тебя написали?

— Длинная история. Посмотри как-нибудь в архиве.

Он пошел сделать взнос в фонд Дона.

Вернулся дядя Чарли.

— Твой друг, — сказал я ему, — очень немногословен.