Несравненная Екатерина II. История Великой любви - Ольга Чайковская

Екатерина не раз – и не только в Наказе, но и в своих указах – выступала против пытки, но в конце концов практически дело сводилось к ее ограничению, к применению как крайнего средства. В 1765 году Сенат издал указ, стоявший на уровне проекта елизаветинских времен, – детей до семнадцати лет не пытать. Екатерина сама должна была стыдиться подобных полумер, вовсе уж неэффективных в обществе, которое считало пытку естественной и необходимой.

Для Сиверса пытка была врагом номер один, он вел с ней борьбу неустанно, планомерно осаждая Екатерину, и, наконец, прибег к весьма остроумному приему. Поскольку до него новгородским губернатором был отец Григория Орлова, Сиверс вытащил на свет божий стародавнее дело, где его предшественник запретил пытать обвиняемого, несмотря на то что суд и прокурор требовали применения пытки. Екатерина и Орлов были тронуты этим рассказом (Орлов со слезами на глазах обнял Сиверса) – и вопрос был решен.

Любопытно, что опять, как и в истории со статьей Беарде де л’Абея, Екатерина пустилась на хитрость: она не стала издавать открытого указа (явный знак того, что понимала, сколь непопулярным будет он в среде дворянства), а издала закрытую инструкцию, весьма замысловатую: запрещено было производить пытку, не доложив об этом губернатору. А губернатор должен был при решении вопроса о ее применении руководствоваться главой X Наказа «Об обряде криминального суда», где содержалось уже известное нам рассуждение (юридически основанное на принципе презумпции невиновности) о бессмысленности, бесчеловечности и прямом общественном вреде пытки.

По сути дела, все это значило, что пытка запрещена, и Сиверс благоговейно (с колена) принял из рук Екатерины драгоценную бумагу с еще не просохшими чернилами 11 ноября 1767 года. Сиверсу тридцать шесть.

Губернатор, как всегда, в пути, на этот раз едет в Каргополь. Он хорошо помнит, как приехал сюда шесть лет назад, в город дымящихся развалин, привез план, где уже были нарисованы новые улицы, проставлены номера домов, и предложено жителям выбирать, где кто будет строиться.

И вот теперь, подъезжая, видит – стоят новые дома. Едет по улицам, которые некогда сам на плане нарисовал. Как и договорились, дома каменные или на каменном фундаменте. Интересно, помнят ли здесь о нем?

Сиверс выходит из кареты – конечно, бегут! Сбегаются толпою, приветствуют, благодарят – какие лица, какие глаза! В ту минуту он позабыл все свои заботы и трудности, все беды и, как сам он пишет, злобу завистников (которых было немало). Он был счастлив.

Может быть, эта его способность быть счастливым счастьем других (и переживать как свои их несчастья) и привлекала к нему сердца, делала его авторитет столь высоким? Он стал знаменит.

Профессионализм государственного должностного лица, энергия и хватка крупного чиновника плюс горячность, плюс сердечность, плюс сострадание – вот что такое Сиверс. Романтический и героический новгородский губернатор.

В конце концов он влюбился, женился, у него родилась дочь – и как раз в разгар семейного счастья к нему в Петербург примчался нарочный сказать, что в Новгороде началась «моровая язва».

Какое может тут быть семейное счастье! – губернатор целует жену, обещает тотчас вернуться, она ждет его с нетерпением, но его нет: из Новгорода он скачет не домой, а в Великие Луки, потому что эпидемия перекинулась туда. «Так-то, дорогой губернатор, вы поступаете со мной, – жалуется молодая жена, – таковы-то ваши обещания сохранить себя единственно ради другой половины вашего существа, которая, по словам вашим, так вам дорога». Она подозревает: уж не додумался он сам подносить лекарство заразным больным? – с него станет. Впрочем, ее родители полагают, что ему при его характере вообще не следовало жениться.

Молодая жена не скрывает своего раздражения. Она больше не может слышать слова «барка» – и вообще эти «вечные пороги, болота, вечная работа, всегда. Никогда покоя, никогда денег».

А Екатерина трудится над своей административной реформой, ей предстоит заменить хаос старого устройства, с его нескладным и случайным административным делением, новым – логичным и продуманным; вместо путаницы старых государственных учреждений создать их стройную систему. Работая, Екатерина тонет в этой неразберихе. «Вот статья, самая глупая из всех, – пишет она Сиверсу, – у меня от нее болит голова. Это бесконечное пережевывание очень сухо и скучно. Право, я уже в конце моей латыни, а не знаю, что делать – как уладить нижний суд, приказ общественного призрения и суд совестный. Одно слово вашего превосходительства о названных предметах было бы лучом света, и из глубин хаоса каждая вещь стала бы на свое место, как при сотворении мира». Но советов издали императрице не хватает, и она срочно вызывает Сиверса к себе.

Он необходим ей и как генератор идей, и как реставратор всего, что «на боку лежит», и как неутомимый строитель нового. Ей необходимы его энергия, ум, профессиональная хватка – и его благородство.

К какой национальности отнести нам Сиверса? Можем мы назвать его «немцем на русской службе»? Немыслимо! Его любовь к стране, в которой он живет, и к ее народу доказана на деле. У нас вообще преобладает неверное отношение к роли иностранцев в историческом развитии нашей страны. Мы хорошо помним свирепое засилье немцев времен Бирона – один из самых мрачных периодов в истории России; запомнились нам также и «тупицы-ученые», в конфликте с которыми был Ломоносов; мы немало слышали об итальянской музыке, мешавшей развиваться национальной, русской; о французском театре, который забивал русский, – но мы мало знаем о том, что внесли в нашу культуру и западноевропейская музыка, и живопись, и театр, и те же иностранные ученые.

Благодаря Фонвизину (он в том ничуть не виноват, ему и в голову не могло прийти, что те самые «потомки», к которым непрестанно обращается просветительская мысль, целыми поколениями станут проходить в школе его «Недоросля» в качестве едва ли не единственного источника по российской истории XVIII века, в том числе и культурной) все молодые провинциальные дворяне в нашем воображении превратились в Митрофанушек, все провинциальные помещики – в Скотининых, а помещицы – в Простаковых. Тем не менее такое – чудовищное по неправде и несправедливости – представление существует и поныне, нам его тоже приходится преодолевать. Мы запомнили разного рода Вральманов, гувернеров, которые у себя на родине были лакеями и конюхами, и забыли об иностранцах, устремившихся в Россию с намерением тут работать. Для них, как и для Екатерины (немецкой принцессы, которая говорила, что она создана для России, и, похоже, в том не ошиблась), Россия стала землей, где они могли применить свои способности, найти поле приложения своей энергии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});