О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Аванса не прошу, но хотел бы для начала позав­тракать, иначе, пожалуй, не выдержу, сказал Леська.

— Неужели так подвели обстоятельства образа дей­ствия?

— Представьте.

— Кто бы мог подумать? — комически удивился ху­дожник и дал ему купюру в двадцать керенок.

Леська опрометью кинулся в кафе «Чашка чая». Здесь было полно офицерья и дамочек всякого разбора. Кое-где зеленели студенческие тужурки с голубыми и синими петлицами, но Шокарева не было видно.

Леська заказал сосиски с капустой и стакан черного кофе с лимоном. Хлеб подавался бесплатно, и Леська по­требовал две порции. Белый он ел с сосисками, а чер­ный, круто посолив, съел так.

Из кафе Елисей пошел в редакцию. По дороге думал об Алле Ярославне. Теперь ему казалось, что ни одна женщина так не захватывала его сердца. Конечно, кроме Гульнары, но Гульнара в Турции и для него исчезла на­веки.

«Крымская почта» помещалась в затхлом подвале, где когда-то был овощной склад. Из всех даров земли больше других оставила по себе память квашеная ка­пуста. Редакция в полном составе сидела за столами, да­леко не всегда письменными, — эта роскошь предостав­лялась только секретарю и Трецеку.

— А, молодой человек! Забыл вашу фамилию.

— Бредихин.

— Вы пришли как раз вовремя. В Симферополь при­ехал и остановился в гостинице «Европа» известный искусствовед, некто Мейерхольд.

— Тугендхольд! — поправил его секретарь.

— Яков Александрович? Знаю его.

— Какой молодец? Вы слышите, бандиты пера: чело­век только что вошел — и уже такие успехи. Смотрите и учитесь.

Леське поручили взять интервью, но часы показывали уже половину третьего, и он побежал в студию Смир­нова.

Открыла ему горничная.

— Вы к кому?

— К художнику Смирнову.

— Он сейчас занят? А вы по какому делу?

— Я натурщик.

— А-а! Войдите в эту комнату. Можете не стучаться: там ателье.

Леська вошел и увидел человек десять учеников, ко­торые сидели за маленькими мольбертами и писали об­наженную натуру. Натура эта спокойно сидела на эстра­де, но, увидев Леську, вскрикнула и убежала за ширмы.

— Что такое? В чем дело? — раздраженно закричал Смирнов.

— Это мой знакомый, — прозвучал из-за ширмы де­вичий голосок.

— Ну и что? Ваш знакомый — такой же натурщик, как и вы. Немедленно сядьте на место.

— Не сяду.

— Я требую, чтобы вы немедленно продолжали работу. Стыдиться надо уродства, а не красоты, а вы так прекрасны, что даже не смеете ходить в одежде.

— Но ведь Леська — мой знакомый, — снова проле­петал голос, на этот раз очень жалобно.

— Сие нас не интересует.

Шелк на ширмах зашевелился, и на эстраду вышла обнаженная Муся Волкова.

— Здравствуй... — сказала она Леське, глотая слезы.

— А вы, студент, идите за ширмы и раздевайтесь до трусов. Когда девушка выйдет, вы войдете. И кстати, в следующий раз приходите в три, а не в без четверти три.

Где-то часы пробили три.

За ширмами на табурете лежало белье и платье Вол­ковой.

«Что могло случиться? — думал он. — Почему Муся пошла в натурщицы? Неужели у отца нет возможности посылать ей на жизнь?»

— Юноша! Можете войти.

Леська выступил из-за ширм, а Муся, низко склонив голову, пробежала мимо него и скрылась. Елисей занял место на стуле, нагретом ее теплом. Сердце его вздрог­нуло, но ом тут же подумал об Алле Ярославне и сосре­доточился на молодых бездарностях, которые принялись разделывать его под орех.

«Зачем Смирнов с ними занимается? — наивно поду­мал Леська. — Неужели он не видит, что из них ничего не получится?»

Минут через пять Муся вышла из-за ширм в элегант­ном сером костюме и, постукивая каблучками, быстро пошла к выходу. У дверей она оглянулась на Леську и, отчаянно кивнув ему головой, исчезла.

«Кивнула все-таки», — удовлетворенно подумал Лесь­ка и тут же заставил себя вспомнить об Алле Ярославне: он не хотел ей изменять даже мысленно.

Тугендхольда он не дождался. Сидел в вестибюле гостиницы часа два, но искусствоведа все не было. Черт его знает, где этот старик ходит. Елисей, который снова получил от художника двадцать керенок, опять пошел в кафе «Чашка чая», съел яичницу с ветчиной и две пор­ции хлеба. Но сколько ни ел, а Шокарев все не по­падался. Пойти в адресный стол? Но навестить Володю в его гнезде Леська не смел: отец, конечно, вернулся из Генуи, и неизвестно, как он отнесся к истории с парохо­дом «Синеус». Может, еще и выгонит взашей?

К вечеру снова пошел в гостиницу «Европа». Тугенд­хольд лежал в постели: ему нездоровилось. Но Леську он принял и ответил на все вопросы: он думает посе­литься в Симферополе до взятия Петрограда, он наме­рен издать книжку о Пикассо и прочитать ряд лекций по истории живописи.

— А вы чем живете? В газете работаете?

— Да. И, кроме того, я натурщик.

— Вот как! Это с моей легкой руки? Где же вы под­визаетесь?

— У художника Смирнова.

— Смирнов? Гм... Не знаю такого. Боже мой! Леся! Вы у меня натурили целый месяц, а я вам не уплатил ни копейки. Вот. Пожалуйста. Возьмите.

— Что вы, что вы, Яков Алексаныч...

— Возьмите, иначе не смейте показываться мне на глаза.

Тугендхольд сунул Леське сто керенок.

— Вы заслужили большего, но у меня больше нет. Зато я подарю вам рисунок Пикассо. Не репродукцию, а рисунок. Дайте мне во-он ту папку.

Это был портрет Тугендхольда, сделанный одним росчерком пера. Тугендхольда на портрете не было, но был превосходно разработанный план его лица.

— Изумительно... — прошептал Леська и выбежал на улицу, прижимая к груди эту драгоценность.

Трецеку интервью понравилось. Он похвалил Леську и пустил его материал в воскресный номер, приказав до­стать репродукцию с какого-нибудь пикассовского ше­девра: газета даст клише.

Много сил стоило Елисею не показывать свое сокро­вище, но Леська понял, что в этом разбойничьем гнезде он его обратно не получит: портрет с личной подписью

Пикассо мог быть мгновенно реализован в любом комис­сионном магазине.

Когда деловая часть разговора была закончена, Леська попросил аванс. Это ужасно позабавило Трецека.

— Эй, бандиты пера! — закричал он. — Смотрите, но не учитесь: человек принес первое интервью и уже тре­бует денег.

Дома Леська отдал остаток денег Беспрозванному: он не надеялся заработать что-нибудь существенное. Яич­ница разожгла аппетит, и Леська метался по комнате, как зверь в клетке.

«Остается только стенку лизать!» — думал Леська.

А потом задумался вот над чем: если он будет каж­дый день отрезать по ломтику, прапорщик спохватится. А что тогда? Скандал? Но Леська уже не мог пройти мимо сала. Мышь, знающая, что сало в мышеловке, все же тянется к нему. Голод сильнее воли.

Он глядел в окно. Видел церковь Петра и Павла, вспомнил своего деда Петропалыча, и в конце концов не такую уж голодную жизнь в родном доме. В Евпатории трудно голодать: взял сачок, выехал на шаланде, нало­вил крабов, креветок, хамсы — вот и сыт. Правда, зимой хуже, но в рыбных лавках начиная с осени цены падают, и за гроши можно купить целый кулек маринованных пузанков или барабули с лавровым листом и шариками черного перца. А здесь?.. Просить Леонида о помощи Леська стеснялся, хотя на даче дела шли неплохо: отре­занная от России приезжая публика жила в кабинах круглый год. Им поставили железные печки — «бур­жуйки», и люди хоть и мерзли, но не замерзали.

Пришел Беспрозваиный и позвал Леську пить чай. Старик накупил целую груду колбасных обрезков, кото­рые продавали нищим. Здесь попадалась и чайная, и кровяная, и ливерная. Леська никогда ничего подобного не ел. Настроение было превосходное.

— Лукулл обедает у Лукулла, как говорил Дюма-пэр! — воскликнул Аким Васильевич.

Опьянев от сытости, Леська рассказал об Алле Яро­славне, начав историю от Севастополя. Старик неожи­данно разволновался:

— В том, что вы в нее влюбились, ничего удивитель­ного. Даже если бы она была гораздо менее красива. Заметьте: мужчины очень часто влюбляются в сестер милосердия, которые за ними ухаживают. То же самое здесь: женщина вернула вам свободу! Надо быть живот­ным, чтобы ее не полюбить. Теперь вопрос: как добиться взаимности?

— Взаимности? Но я и не думаю об этом.

— Глупости! Раз вы полюбили женщину, вы должны овладеть ею. Иначе это просто невежливо, дорогой.

— Почему должен? — взволнованно спросил Леська, пропустив мимо ушей неуместный юмор Акима Василье­вича.

— Потому что в этом радость бытия! Полнота жизни. Вы обязаны быть счастливым, Елисей. Вдумаемся: как вы живете? Какие у вас утехи? Я — старик, но у меня стихи. Хоть это! Пусть их не печатают, но я их пишу, и пока пишу, у меня крылья! А вы? Без любви человек дряхлеет. Даже такой молодой, как вы. Тем более такой молодой, как вы! Елисей Бредихин должен обладать Аллой Ярославной, и я — тот человек, который ему в этом поможет...