Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

— А у меня с вашим делом пока темняк. Клубок никак не распутывается. — Лейтенант опустил лицо. — Стыдно в глаза вам смотреть, Хрисанф Мефодьевич! Ожогин помер и ровно концы обрубил…

— Не горюй, дружок, — продолжал улыбаться охотник. — Я не пропал, не обнищал, и с промыслом обернулся. Да и воры чему-то ведь учат. Наперед буду поосмотрительнее. Подальше спрячу — поближе возьму. Так старые люди нам всем советовали.

— Для меня, для милиции в общем, это не подходит. Не пресекая воров, краж не выведешь.

— А ты, что ли, вздумал конец воровству положить? Не удастся тебе этот фокус. Зависть людскую к чужому добру едва ли истребить возможно. Иной человек чем богаче, тем больше к наживе стремится.

— Это порок. А стремление к порядку — норма. Надо внушать уважение к закону.

— Я вижу, собрался куда-то с портфельчиком! — Савушкин оглядел Петровина, одетого в полушубок, обутого в меховые сапоги.

— Лечу на буровые с Ватрушиным.

— Заходи потом — свежей лосятиной угощу.

— Спасибо. Что сыну вашему передать, если увижу?

— Отцовский и материнский привет. Пусть появляется в Кудрине, как представится случай… А чего тебя к буровикам потянуло?

— Вахты стали туда залетать — новые люди. Хочу проверить, все ли в порядке у вахтовиков с оружием. Есть факты нарушения, и довольно частые.

— Незаконное — отбираете?

— Обязательно! Провел с комиссией рейды по нашему участку — сто семьдесят два ствола изъяли. Стоит задуматься, ведь это не шутка.

— И попадаются добрые ружья?

— Есть отличные. Вот проведем оценку, и вы себе можете приобрести любое на выбор. Разрешение в милиции выпишем.

— Молодец, догадался, к чему клоню! Мое ружье барахлить что-то стало. Когда много пулей стреляешь, стволы быстро портятся.

Они попрощались. Савушкин на Соловом, по разъезженным мартовским улицам, отвез зятю Игнахе и дочери свежего мяса, рябчиков, косачей — из тех запасов, что оставил себе после сдачи добычи в заготконтору. Пушнину он тоже не стал у себя держать — от соблазна подальше. Слетал в Парамоновку и высыпал из мешка все, что надобывал в остаток охотничьего сезона. Приемщик подбил итог, и оказался он не совсем утешительный: до плана Савушкин этот раз не дотягивал. Повлияли и кража, и гибель Шарко, ну и, конечно, годы. В душе и теле Хрисанфа Мефодьевича чувствовалась какая-то не знакомая ему усталость. Так не было с ним ни один год прежде. Неужто и вправду должны будут сбыться слова старшего сына, который пророчил отцу заняться разведением нутрий? Плотоядных животных из числа пушных законом теперь запретили держать, а нутрий — пожалуйста. Может быть, придется заняться ими. Но покамест не стоит давать отступную. Хрисанф Мефодьевич знал, что усталость пройдет, минуют весна и лето, наступят осенние золотые деньки, и снова потянет его в урман, к одинокой, скитальческой жизни. Недаром охота — пуще неволи…

Да потянет ли? Но что думать об этом сейчас. Надвигаются другие заботы мужицкие: скоро пахать огород, сажать картошку, устраивать навозные грядки-парники. А там приспеет время ехать на сенокос — упираться на лугу битый месяц, заготавливать корм многочисленной скотине, Соловому. Мерина он и не помышляет сбывать: конь еще тянет, да и сжились друг с другом, почти неразлучными стали.

Дома Хрисанф Мефодьевич переделал всю мужскую работу: поправил крышу на бане, починил забор, выскреб из всех щелей и углов накопившийся за зиму хлам, вывез навоз из-за стайки на огород, разбросал его ровными кучками. Снег сойдет — раскидает, раструсит его ровными, опять же, нашлепами, чтобы потом удобнее было запахивать. Марья, подстегнутая старанием мужа, тоже с рвением впряглась в домашность. В редкий досужий час, сидя с соседками на скамейке под начинающим приласкивать солнцем, она говорила?

— Нынче Хрисанф у меня угомонный вернулся. Наверно, с того, что мало пушнины добыл.

— Не все коту масленица, — отвечала соседка, старая подруга Марьи.

— Ну, милая, ты это невпопад ляпнула.

— А ты не серчай, мать… Конечно, обворовали Хрисанфа, а то бы он…

Марья кивала на эти слова, огульно ругала мошенников всего света и, вместе с подругой, пощелкивала каленые кедровые орешки — из прошлогодних запасов.

2

Настало лето, и началось оно зноем и сушью. Реки мелели. По берегам ил твердел и трескался на мелкие шелушащиеся чешуйки. Пески на отмелях выступали буграми, белели, искрились на солнце кварцевым блеском, напоминая барханы в пустыне. По таежным речкам даже малым судам было невозможно пройти.

В сосновых борах за Чузиком и повсюду ягель хрустел под ногами и рассыпался, как порох. Но в ельниках и пихтовниках хоронились зеленые мягкие тени, полные влаги: там стоял с утра до вечера скипидарный, щекочущий ноздри запах.

Как было душно и трудно в эту пору нефтяникам! Металл накалялся, от выхлопных газов дизелей тяжко было дышать: истомленная жарой тайга, безветрие мешали быстрому очищению воздуха.

Михаил Савушкин только что возвратился со смены и умывался под рукомойником за балком. Оголенный по пояс, смывал он с себя пятна мазута, фыркал от удовольствия, как сморенный конь, добравшийся до поды. Был он поджар, высок (и тут не в отца пошел), с длинными ухватистыми руками, проворный в движениях, немногословный. От палящего солнца волосы у него выгорели до песочного цвета и, прямые, рассыпались по сторонам. Вообще Михаилу нравилось ходить взлохмаченным, нараспашку.

В столовой, под которую был отведен один из балков, он взял свой ужин, уселся к окошку и начал неторопливо есть. Ему было видно, как к рукомойнику подошел буровой мастер Харин, уже вторую неделю замещающий отпускника Калинченко. Плотный, невысокий мужчина лет сорока, Харин сумел поскандалить почти со всеми, но особенно мир не взял его с участковым геологом Андреем Михайловичем, тоже не молодым уже, но собранным, рассудительным, настойчивым человеком. Симпатии многих, в том числе и дизелиста Савушкина, были на стороне геолога: они видели Андрея Михайловича в работе, дотошного, по-хорошему въедливого, доверяли его слову и делу, ценили за доказательный спор, который, в отличие от Харина, никогда у него не срывался на крик.

Харин, прямо сказать, был личностью малоприятной. Главный его недостаток был в том, что он считал себя страшно волевым. На поверку же его «воля» выходила ни чем иным, как упрямством.

Новоявленный буровой мастер рано вставал, обязательно каждое утро выстаивал на голове пять минут, изображая из себя йога. Недавно он по туристской путевке был в Индии, посетил в Бомбее институт йогов «Санта крус». Там туристам показывали разные позы, и ему больше всего понравилось стояние на голове. Дома потом он этот прием освоил и так им увлекся, что везде показывал его, когда речь заходила о йогах. И сам считал себя вполне законченным йогом.

Еще одно проявление «воли» Харина — его постоянное понукание жены Даши. Это вызывало у окружающих осуждение, потому что Дашу понукать было не за что. Холостяк Миша Савушкин был убежден: Харин — хам, а Даша — прелесть. Ему бы такую жену…

Даша работала поваром на буровой, и без того заслуживала любви, или хотя бы доброго отношения. Жила в этой молодой белокурой женщине какая-то милая кротость, улыбчивость, которые скрашивали и дурную погоду, и ссоры, возникающие подчас между буровиками, и неполадки, срывы в работе. Где появлялась Даша, там восстанавливался покой, если до этого было скандально, шумно. И ведь слова упрека не скажет, не устыдит, а просто обведет спорщиков взглядом, улыбнется и тем усмирит. Мужчины при ней стеснялись загибать крутые словечки, что было обычным делом, грубой нормой какой-то в присутствии остальных представительниц слабого пола. Михаил Савушкин такой порядок вещей вообще осуждал, потому что и не любил сорных слов, и такт воспитал в себе смолоду. К Даше питал он самые светлые чувства, видел в ней женщину, с которой можно было бы жить да радоваться. По глубокому убеждению Михаила, Харин ей совершенно не подходил. Даша ходила беременной первым ребенком.

Что за манера у этого Харина так нагло выпячивать, выставлять себя! До ухода Калинченко в отпуск Харин работал помощником бурильщика, имел большой навык в деле, сметливость, что не мешало ему, однако, проявлять расточительность, плевать на те материальные ценности, что с таким тяжким трудом завозились сюда за тысячи верст. У Михаила душа обливалась кровью, когда он видел пролитое на землю топливо, брошенные в болото трубы или фонтанные задвижки, которые со временем неминуемо поглотит трясина. Харин же очень спокойно смотрел на это и говорил с бравадой:

— Тут главное — нефть. Нефть любой ценой. Она государству нужна так же, как золото. А если так, то нечего обращать внимание на мелочи. Издержки производства неизбежны.

Михаил считал, что у Харина не все в порядке по части долга и совести. Есть в его душе трещина, есть кривизна.